Год чудес (рецепты про любовь, печаль и взросление)

Однако гораздо проще верить в Рождество, когда воздух холодный, чистый и яркий. Мы с Джо вешаем на елку все с прошлых лет: косточки, гирлянды чили, стеклянные украшения. Дебо прислала крошечную фетровую ракету. Джо достает лестницу и взбирается на нее, чтобы снова пристроить краба среди ангелочков. Мы отсылаем фото Крабу, посылаем ему нарисованные карандашами игрушки для его собственной несуществующей елки. Дуглас налаживает нам гирлянду, мой дед присылает подарочную корзину, наша тетушка (родная Джо и приемная моя) присылает шампанское. Мы слушаем Майкла Бубле, как это делает Энни на Рождество, потому что скучаем по ней.

На Рождество мы пьем шампанское на улице с Нэнси, Отто и братом Нэнси. Тео с Джо играют в «Ежа Соника» на новой игровой приставке СЕГА, прибывает клейкая запеченная утка (в Париже Зельда одобряет: «Это так по-еврейски! Рождественский ужин для избранного народа!») и поджаренный шафрановый рис. Рождество: не лучше, не хуже, просто другое. На десерт мы съедаем печенье и конфеты «Куолити-стрит». Я ничего не готовлю. Иногда вы не готовите. Иногда я не готовлю. Кот, не привычный к людям, опасается Джо и прячется у меня под ногами, следя за ней: ему очень хочется любить людей – точно так же, как хочется на улицу, но пока ему слишком страшно. Думаю, весной можно будет открывать эти большие окна, и он сможет приходить и уходить, когда пожелает. Когда я думаю о том, чтобы отпустить его на улицу без присмотра, на меня наваливается метафора, и я замираю. Он такой маленький, а мир такой огромный! Но ведь мы все такие? И ведь это всегда именно так? И не все и не всегда кончается плохо.

Я не хочу сказать, что существует такая вещь, как счастливый конец. Но в основном это верно потому, что концов вообще не бывает. Любой конец – это начало, любое начало – это конец. В каждой новой любви есть призрак старой или зерно старой, сердце старой. Вот мы в Рождество играем в «Ежа Соника», едим румяную утку и шафрановый рис. Вот они мы: Джо, любившая Джима, Тео, восхищавшийся им издалека, и я, преклонявшаяся перед ним и созданная им, и кот, которого Джим обожал бы.

Он любил кошек и терпеть не мог собак. Он терпеть не мог фотографироваться. Ему не нравилось иметь тело, он яро ненавидел телесность, он терпеть не мог прогулки, он терпеть не мог пасту («бессмысленная»), спорт («для девственниц»), солнце («нет») и почти всех людей. Он любил своих друзей, шпик, безрецептурные анальгетики, Ницше, книгу «Натюрморт с дятлом», фильм «Принцесса-невеста», трансвеститов, пабы со стариками, поп-панк, обычный панк, море, потные концерты в темных полуподвалах, хлеб с черным перцем и меня. Он был дико и непредсказуемо щедрым, он любил чувствовать себя меценатом, пауком в центре паутины талантов. И во многом он им был. Он знал всех, кто что-то создавал, и именно так познакомился с Тео, о чем я не знала. Он был знаком со всеми достойными людьми и со всеми интересными, потому что поставил себе задачу их знать. Мораль у него была своеобразная. Он был такой едкий, и такой остроумный, и даже чересчур умный. Он бесстыдно сплетничал, в хмелю становился агрессивным и был настоящим бабником: впечатляющим и ярким, как Рождество. В любой компании он был самым высоким, самым громким и самым умным. Более сообразительного человека я в жизни не встречала. Он слишком много курил, он чересчур много пил, и умер он слишком молодым. Что (отдадим ему должное) он всегда обещал сделать.

А еще он любил Рождество – по-своему. Он так любил наших друзей: Джо и Нэнси и Отто и Дэнни, и еще очень-очень многих. Ему нравилось приносить домой елку, он любил праздничное запеченное мясо – и ради него я его готовила, а теперь больше не желаю готовить.

Мы так и не устроили ему похороны по сложным и неприятным причинам, мне не довелось зачитывать прощальное слово или писать некролог. Были вещи, которые моя любовь – наш образ жизни – сделали невозможными без брака: административные вопросы, вопросы наследства, вопросы ближайших родственников. Никому из нас – ни мне, ни Джо, ни Нэнси, ни Дэнни, ни Отто, ни кому-то еще, кто его любил, – не довелось с ним попрощаться. И все же нам это почему-то и не нужно было. Нам не нужно было прощаться, потому что, когда ты продолжаешь жить, конца не существует.

В его смерти были семена, которые стали нашей жизнью, а в нашей жизни его смерть становится вечным катализатором и одновременно чем-то совершенно несущественным. Мы все именно такие, потому что он у нас был. Он оставил мне Джо, оставил мне Нэнси и, таким образом, Отто и собаку Бизл, он оставил мне Дэнни и в каком-то смысле он даже Тео мне оставил. И потому он ответствен за кота, за приставку, за утку, за украшения, которые я делала с ним и без него, за эту историю для него и про него и без него, за все эти проклятые дела: его смерть и нашу жизнь, которые навсегда переплелись, прекрасные, цельные и хорошие, как яйцо. Джо моет посуду, как всегда, я сижу на кухонном столе и улыбаюсь, глядя на нее, и свет путается в ее розово-золотых волосах. Любовь и все живы на кухне.