Год кометы

Лишь деды могли бы дать пример исторического мужества, исторического действия, исторического долга — но бабушки, думаю, опасались, что такой пример содержит в себе рок, может подтолкнуть на опасную стезю, и бессознательно старались заслонить меня от дедов, скрыть их, будто бы не пуская в дом, в ближний семейный круг, который те могли по случайности разрушить. Деды превратились будто в неприкаянных мертвецов, вернувшихся домой, к женам, но не пущенных на порог, пристроенных где-то на краю двора в амбаре, куда жены тайком бегали к ним, скрывая их присутствие от родни.

А я пытался представить, какими были бы мои деды сейчас, в мое время. Я специально ходил к «генеральскому дому» на Соколе, чей красно-терракотовый кирпич был обожжен, казалось, каким-то особым пламенем, настолько яростным, что к дому была приставлена для стражи пожарная каланча. Там висели мемориальные таблички, с которых смотрели военачальники в броневой чешуе орденов, там разрастались на стенах переплетения барельефных знамен, орудийных стволов, лавровых ветвей, штыков, траурных лент, пересыпанные пятиконечными звездами; там в прямоугольнике двора, отгороженного от улиц бастионами стен, словно дом защищался от веяний новых времен, часто гуляли старики в мундирах.

Однажды я увидел, как из высоких тяжелых дверей с кремовыми занавесками вышли два старика, один в черном флотском, другой в синем летном кителях, с орденскими планками в четыре или пять рядов. Наверное, это были какие-нибудь генерал и адмирал, им было под семьдесят, войну они начинали лейтенантами, а теперь дружили, может быть, женатые на сестрах или выручившие друг друга где-нибудь на Черном или Баренцевом море, во время обороны Севастополя или проводок союзных конвоев; блестели их ярко начищенные ботинки, оба они улыбались.

А из «Чайки», стоявшей у крыльца, принадлежавшей, кажется, адмиралу, на них с тоской и обожанием глядел с заднего сиденья мальчик чуть помладше меня. Адмирал, приветствуя внука, улыбнулся, прищурил глаза, приподнял за околыш фуражку, а генерал летчик раскинул руки, выпростав из рукавов кителя худые длинные пальцы, — на правой руке двух не хватало, — и сделал вид, что пикирует, как штурмовик, с крыльца прямо на машину.

Как я хотел быть на месте того мальчишки! Мне показалось, что сила моего желания такова, что я, как кукушонок, могу вытолкнуть, вытеснить мальчика из его тела, чтобы ко мне спускался сейчас по ступеням, изображая самолет, старый летчик. Но именно ощущение, что подмена действительно возможна, остановило меня на самом краю; я понял, что предаю своих дедов, отрекаюсь от них ради мнимого внутреннего благополучия, и отвернулся, с горьким чувством оставив мальчику в «Чайке» его стариков, которых хотел украсть.

Дед Трофим, дед по матери; я видел его фотографии, слышал некоторые рассказы о нем, впрочем, довольно беглые; знал, что он был офицером, танкистом, провоевал всю войну и в середине пятидесятых умер — сказались полученные раны.

Фактически нас разделяло всего три десятилетия. Но с фотографий на меня смотрел доисторический человек: и черты его лица, и покрой кителя говорили, что он жил в каком-то давнем времени, от которого уцелели лишь самые крепко сработанные, из неуничтожимых материй сделанные вещи — чугунные утюги и ступки, швейные машинки на чугунных же поставцах, тяжелые мельхиоровые ложки.

В шкафу у бабушки Мары под бельем была спрятана конфетная коробка с его орденами. Их почти не доставали и мне не показывали, я видел их, может быть, лишь дважды или трижды, поэтому помню не сами ордена зрительно, а тяжесть коробки, которую мне дали подержать, и ощущение, что дед Трофим не позволил бы так хранить свои награды — в картонке с золоченой надписью «Ассорти».

Там были орден Красной Звезды, орден Красного Знамени, еще ордена и десяток медалей. Никто, впрочем, толком не знал, за что дед Трофим получил их, где воевал.

Я представлял, как ордена и медали висят рядами на его груди, окутывая ее золотым сиянием; но каждый орден многое значил, слишком много «весил», и этот избыток значения, усиливавшийся сложной иерархией наград, воздвигал между мной и покойным дедом Трофимом глухую стену.

Однажды я хотел украсть награды и спрятать в одному мне известном месте, как бы похоронить их в земле, чувствуя, что они перевешивают кладбищенскую урну с легким прахом, перевешивают летучую, ускользающую память родных, словно у них, у наград, была своя корысть. По смерти носившего их они стали своего рода душеприказчиками, присвоили право говорить от имени умершего, и другие вещественные свидетельства его жизни — бумаги, одежда, личные мелочи — проигрывали геральдически сконструированным символам. Ордена хотели, чтобы их, ордена, не забыли, они украли у меня деда Трофима, захватили не память, но ключ к памяти о нем.

На нашей даче, которую дед Трофим получил за несколько лет до смерти, он успел только возвести летний дом, а вдобавок — оставить по себе несколько предметов-знамений, будто бы принесенных из богатырской сказки.