Год кометы

Этот дуб пересадил из леса дед Трофим, говорили мне, указывая на крепкое мощное дерево, чьи корни распространились на треть участка, душили в земле корни других деревьев. От дуба чахли яблони, но не было и мысли, чтобы спилить его — память о деде.

Этот камень притащил из леса дед Трофим, говорили мне, показывая на огромный ледниковый валун, который, казалось, и с места-то сдвинуть можно только используя как рычаг лом.

Дуб и камень — дед словно скучал, маялся в мирной жизни, совершал эти непонятные поступки, мерился мощью с камнями и деревьями, брал их в плен, перемещал на свою землю. И умер в конце концов от тоски, придавленный собственной непомерной силой, весом былых подвигов, завещав себя кремировать, словно, истомленный, хотел какой-то окончательной смерти.

Я изучил в словарях орденские статуты — за что давалась та или иная награда; я буквально сражался — в воображении — с орденами, чтобы заставить их говорить, пытался представить, как начинает легко колыхаться эмалевое Красное Знамя, как перехватывает винтовку и поворачивается ко мне лицом солдат, отчеканенный на ордене Красной Звезды, чтобы рассказать наконец, как сражался мой дед. Но ордена не оживали, я только напрасно изводил бумагу на рисунки сражений. Взрослые радовались, что я так трогательно предан деду, а я проживал приступы отчаяния, которые усиливались в дни военных торжеств: те же ордена красовались на плакатах, вспыхивали иллюминацией из цветных лампочек на фонарных столбах, смотрели с почтовых открыток; молчащие, тяжелые; их выдали мне, как сдачу, вместо памяти о деде, словно разменяли по какому-то неведомому курсу человека — на награды.

Дед Михаил; никто в моем детстве не произносил его фамилии, я не видел его фотографий и не слышал разговоров о нем; его имя существовало только в отчестве отца. Он словно никогда не жил, не встречался с бабушкой Таней, не имел лица, характера, привычек, являясь только строкой в документах, канцелярским призраком. «Дедушка пропал без вести», — кратко отвечали родители. И казалось, дед Михаил пропал не в каком-то определенном, хотя неизвестном месте страны, Земли, а выбыл вообще в другое измерение.

Постепенно я вообразил, выстроил в сознании круговую поруку пропаж: сержант, схоронивший лейтенанта на поле боя, погиб, унеся тайну его могилы; в госпитале скончался рядовой, помнивший деревеньку, у которой закопали сержанта, — и так отмирали, пропадали целые цепочки человеческих имен; по одному, по два, десятками, сотнями, и дед Михаил был где-то там, на темной стороне памяти.

Единственным известным мне предметом, достоверно принадлежавшим ему, была медаль «За отвагу» на потертой лоснящейся ленточке, одинокая, будто потерявшаяся. Она странно контрастировала с орденской коробкой деда Трофима, будто тот обладал множественными достоинствами, перешедшими в форму наград, а дед Михаил был ведом единственным — безрассудной и бесконечной отвагой, которая и завела его слишком далеко, туда, откуда не возвращаются, где исчезают бесследно; за предел мироздания, где и сама смерть не есть событие, могущее окликнуть живых.

В детстве я, пожалуй, редко обращал внимание, что у меня абсолютно нет одного деда. Так было всегда, и мне не казалось это странным; отец родился в войну, и в каком-то смысле был ее сын, ее дитя, будто бы в войну женщина могла забеременеть, как в мифах или сказках, от военного ветра, от стука сапог, блеска штыков, от общей грозовой, напряженной атмосферы.

Отец появился на свет, когда все мужчины ушли на фронт, и этот всеобщий мужской уход и последующее возвращение немногих как бы снимали вопрос об отцовстве, делали его бессмысленным. Мальчик родился в кругу женщин, возмещая смертный убыток мужчин, выравнивая равновесие, словно бытие не стерпело и мальчики стали рождаться сами собой, А то, что было до войны, пропало, как сгоревшие архивы, как состояние рая, и туда не было пути даже в мысли.

Я порой думал, что отчество отца — ненастоящее, просто так положено, чтобы у людей были отчества. Отец мог бы быть Петрович, Сидорович, Иванович, Алексеевич, словно в некой инстанции выписывали эти отчества, восстанавливая процентные соотношения имен в выбитом военном поколении. И его записали на всех погибших Михаилов, перераспределяя родившихся детей между погибшими солдатами, как посмертные паи, может быть, отбирая детей у живых отцов в пользу покойников, потому что мертвым потомство нужнее, им иначе не продлить себя. И молчание бабушки, молчание родных я расценивал как знак, что им известно об этой государственной операции, однажды и окончательно переписавшей узы родства для целой страны.

А иногда у меня возникала мысль, что Михайлович — это какой-то код, шифр, псевдоним; что дед — был, но вел специфическую жизнь секретного агента, разведчика, про которого нельзя сказать, что он достоверно существует; того, кто десятилетия работает под «легендой» в чужой стране, кто аноним даже для держащих с ними связь.