Год кометы

Он искал устойчивости, постоянства в бытовой жизни, искал с такой силой, что за этим угадывалась неосознаваемая боязнь. Родившийся в войну, достигший четырех лет, когда она закончилась с капитуляцией Японии, отец, кажется, подспудно впитал страх перед катастрофичностью истории, внутренне предпочитая времена, не имеющие никаких ярко выраженных качеств, ни положительных, ни отрицательных. Ведь то, что в хронологии СССР было названо «застоем», на самом деле являлось реализацией вполне определенных чаяний повзрослевшего поколения детей сороковых. И поколения их родителей.

Думаю, бабушка Таня, лишившаяся в войну почти всех братьев и сестер, оставшаяся без мужа, подсознательно воспитывала сына так, чтобы он был бытийно незаметен, даже невзрачен. Речь не о том, чтобы сын от всего прятался, стал серой единицей, до которой никому нет дела. Бабушка явно желала ему и яркой судьбы, и успеха; но и судьбы, и успеха провиденциально безопасных, таких, что случаются будто бы понарошку, не до конца всерьез.

Кажется, при рождении ребенка она всей силой своего существа попросила, — сюжет вполне для греческого мифа или притчи, об этом и толковать можно только в форме притчи, — чтобы на ее сына никогда не обращали внимание боги, ни с дурными, ни с благими намерениями. И желание ее было исполнено — в жизнь вышел человек, инстинктивно избегающий предельных ситуаций, выводящих нас в наличие-в-бытии; человек твердой середины.

Вероятно, она ужаснулась потом своему исполнившемуся желанию; но боги-то уже не могли вторично вмешаться в его судьбу, даже если бы она попросила, — это противоречило бы первому, неукоснительному условию их договора.

И, надо думать, не одна она возносила просьбу о спасении дитя от рока, о том, чтобы ребенка не видели, не приметили как мишень силы исторических судеб, встававшие над континентами и океанами; и не одна она была услышана в этой просьбе после великой и страшной войны.

В каком-то смысле (высшем, чем противопоставление веры и атеизма) все они были отмоленные дети. Но кто знает, чего лишается такой ребенок, не означает ли мнимое покровительство, которое он якобы получает, оставленность, отставленность от бытия?

Не вступавший в партию, не стремившийся в активисты, не бывший адептом коммунизма, отец, однако, внутренне принял СССР как адекватную себе форму существования. Грузная, не способная, несмотря на всю прогрессистскую риторику, к развитию государственная, историческая, культурная конструкция отвечала его глубинной потребности в остановленном времени, а все остальное — абсурд идеологии, бытовые неудобства, несвобода — были тяжелой, но не запредельной платой за это корневое, важнейшее соответствие.

Конечно, порой эта плата становилась невыносима, и, чтобы приспособиться, выжить, он создавал — и навязывал другим — диковинные идеи.

У него было центральное понятие, исходя из которого строились и его представления о человеке, и отношения с жизнью. Может быть, я невольно утрирую, выделяя только одно из целого сонма, но я помню то парализующее воздействие, какое эти слова — «сила воли» — оказывали на меня.

Когда я не хотел что-либо делать, не понимал, зачем это нужно, не мог принять навязываемое мне как свое, проникнуться чужим мнением относительно меня, не хотел поступаться ощущением, желанием, настроением, мыслью — отец говорил, что у меня нет силы воли, и говорил так, будто я нарушаю своим существованием какой-то всеобщий уговор, являюсь фигурой неприличной и постыдной.

«Сила воли» была инструментом самопринуждения, позволяющим выжить там, где твои желания и намерения не имеют значения. Препятствия, преграды, насилие, вызванные несправедливостью, глупостью, ложью, абсурдом обстоятельств, рассматривались в отрыве от своих причин, в отрыве от этического содержания, которое обязывает к безусловной нравственной реакции: просто как динамические явления, как некий полезный тренажер для этой самой «силы воли».

Таким образом человек уходил от протеста, от бунта, принимал все обстоятельства — и все же охранял свое достоинство мыслью, что он преодолел частные трудности, хотя, в сущности, преодолевать нужно было уродливое устройство жизни. Отвергнуть его — в этом и проявилась бы настоящая сила воли.

Кажется, академик Лысенко выдвинул теорию, что клетки рождаются из бесструктурного «живого вещества»; он отрицал роль генов и ДНК, его вымышленное «живое вещество» было своего рода tabula rasa, где внешнее воздействие не встречается с инвариантной компонентой, с условной «самостью».

И та «сила воли», которую проповедовал отец, — она, как лысенковское «живое вещество», предполагала постоянную способность человека к ментальным мутациям, к самозабвению; человек становился потенциально бесконечным набором противоречащих конфигураций сознания, устроенным так, что актуальная конфигурация отсекает все остальные, не исключая, однако, мгновенной, импульсивной способности к трансформационному переходу.