Год кометы

С какого-то момента в семье возник отсчет времени, отмеченный фразой «вот когда мы переедем», отсчет отсроченных намерений, отложенных планов, мы исподволь стали жить в несуществующей новой квартире, куда были перемещены, как мебель и вещи, лучшие черты настоящего; но очередь не двигалась, надежды и упования остались на сомнительном берегу будущего.

Как сын я тоже был частью очереди, ощущал ее давящее медленное движение; наша квартира была собственностью очереди, мы были там временные жильцы. И мне казалось, что деды нашли бы какой-то способ жить иначе, хотя я видел соседских стариков, которые тоже наверняка числились в очереди. А от родителей я мог получить только урок, как притерпеться к такой жизни.

Иногда вечером, — почему-то котлеты всегда жарили под вечер, — отец доставал тяжелую мясорубку, намертво прикручивал ее к кромке стола. Мать пропихивала в горлышко мясорубки мясо, которое прежде тщательно чистила. Но оно все равно застревало, наматывалось жилами на лезвия, стопорило механизм. Отец разбирал и промывал мясорубку, все начиналось сначала; потом фарш пропускали второй, а иногда и третий раз.

Было что-то невыносимо муторное в этой борьбе с мясом, будто бы посмертно мстившим. Второсортная, не первой свежести, говядина показывала мне пример: тугие, крепкие жилы остановят винтовые резцы, поэтому надо прирастать ими, а не мускулами; это надежней, чем опираться на дух и геройство. Нужна жильная сила доходяги, которого истязатели просто устанут избивать, отобьют об него костяшки пальцев и бросят. Надо заранее вырастать таким, не столь храбрым, отважным или сильным, сколь жестким, непригодным для разделки, жилистым и хрящеватым, чтобы твое мясо стопорило ножи; чтобы жизнь помучилась с тобой — и оставила в конце концов в покое.

Мне казалось, что в дедах была другая, позволяющая сохранить достоинство сила, и в бабушках сохранились ее отблески. А отец и мать вообще не имеют никакой собственной силы, но через них действуют силы большего порядка, чье существование я мог ощущать лишь интуитивно. Еще и поэтому они — мои противники; если мои мысли, мои поиски будут раскрыты, родители приложат все усилия, чтобы я был только сыном и не был внуком; если они узнают, что я чувствую, перебирая с бабушкой Таней крупу, как я затаенно жду, когда же она напишет первую строку в бессловесной пока книге, одетой в коричневый переплет, — наши с бабушкой вечера за кухонным столом будут запрещены, а книга пропадет, будто ее и не было.

ПЛАСТМАССОВЫЙ ВСАДНИК

Я часто чувствовал, что родители отдаляются от меня, они не со мной в какой-то ситуации; они отдают меня людям или обстоятельствам, становятся проводниками чужой воли, будто марионетки.

Детский сад, школа, больница, пионерлагерь — всюду меня именно отдавали, как бы молча признавая право забирать. И речь не о детском опыте столкновения с чуждым и незнакомым; это догадка про всеобъемлющую власть государства с его гимном на обложках тетрадей, октябрятскими значками, пионерскими клятвами, дружбой народов, заботой о здоровье советских детей; догадка о формах, в которые все это облекалось, формах, не признающих частного, могущих быть смягченными через завязывающиеся внутри них личные отношения, но все равно могущественных.

Родители отправили меня в школу не только потому, что хотели, чтобы я учился; я чувствовал, что к их воле прибавляется еще какая-то, которая не столько принуждает их, сколько парализует саму возможность думать, что можно поступить как-то иначе, например учить меня самим, дома; что они, как и я, школьник, тоже участвуют в каком-то всеобщем уроке послушания.

Вдобавок, — тут сознание расщеплялось, — у взрослых существовал пафос твердых поступков, самостоятельности, независимости. Но я знал, шестым чувством чувствовал, что однажды что-то случится, и родители, поучающие меня, что нужно уметь твердо стоять на своем, добиваться своих целей, — подчинятся чужой воле, словно с их стороны и не было никаких поучений.

Образ этой воли я нашел случайно, когда нужно было делать очередную возрастную прививку.

Сначала я просто капризничал, не хотел идти в поликлинику, потому что боялся укола. Но родители так сильно раздосадовались, что я начал подозревать: они что-то скрывают и ответственны перед кем-то за мой приход.

На прививку меня все-таки повели, но почему-то (может быть, нужно было зайти в какой-то магазин) не той дорогой, какой мы обычно ходили. Смена маршрута лишь укрепила меня в подозрениях, что в поликлинике будет что-то нехорошее, ведь меня словно отвлекали, проводя мимо прудов, которые я любил, и позволили немного постоять у воды. А еще старик сапожник, держа в руках полуначищенный ботинок и щетку с гуталином, долго смотрел нам вслед из будки со шнурками, ваксой и подметками, будто он, невольный уличный наблюдатель, знаток человечьих приливов и отливов, единственный знал, почему в определенное время определенной дорогой проходят отцы или матери с детьми.