Год кометы

Дед Михаил служил радистом; это единственное, что я знал о нем, хотя не мог сказать — правда это или часть «легенды». А дома стоял огромный неработающий радиоприемник на ножках; он давно сломался, верньер настройки впустую гонял указатель между меток длины волн и названий городов. Отец много раз хотел отвезти приемник на дачу, поставить на чердаке как ретроукрашение, но бабушка Таня всякий раз мягко препятствовала. И мне казалось, будто это особый приемник, он никогда не ловил обычные радиостанции с музыкой и новостями, он для другого: бабушка Таня ждет, что однажды на него придет сигнал от деда Михаила, запоздавший на десятилетия, заблудившийся где-то в искажениях атмосферы.

Примечательно, что я не уловил того момента, когда начал выдумывать деда Михаила — разведчика. СССР был совместным творением миллионов безымянных «авторов», начинавших с детских игр в «войнушку» с немцами или красных — с белыми, в течение всей жизни творивших это пространство воображаемого; я выдумывал деда Михаила, потому что в этом была моя обязанность как человека, вступающего в мир определенной культуры. А в культуре уже существовал сюжет разведки как поиска тайных причинных связей мира, прояснения истинного облика сущего; уже возникла фигура разведчика, ходока за-рубеж, в запредельное, в трансцендентное.

Желая найти истину, понять действительное прошлое своих дедов, я лишь глубже погружался в ту область мифологического, которая и отняла их у меня, сам же ее и творил.

Вдобавок я не осознавал, что оба деда, пусть и назывались так, в возрастном и духовном смысле дедами не были. Какие они деды, если в момент смерти они только близились к срединным годам, были молодыми отцами? Возник поколенческий перебой, определенный возраст будто смахнула гигантская коса; этот возраст не преумножился, не вызрел, не претворился в зрелость, не достиг ее масштаба.

Наверное, подсознательно этот изъян оптики поколений чувствовали скульпторы, заставившие страну огромными фигурами солдат и богинь победы; ушедшие молодыми, деды не годились в деды; чем дальше в прошлое отступала их смерть, тем менее они были властны над памятью о себе. И тем с большей легкостью на том месте, которое они должны были занимать в истории и в сознании потомков, вырастали фантомы, созданные неразборчивостью к частным судьбам, темным, земляным пафосом братских могил.

Когда я еще ходил в детский сад, одним весенним вечером воспитательница сказала некоторым из детей, что сегодня их заберут отцы, и позже обычного.

Нас вывели после ужина на участок, где мы гуляли, там стояла грузовая машина, и наши отцы сгружали с нее огромные, шире охвата мужских рук, бревна. Уже почти стемнело, но в небе еще держался кроваво пылающий, до «гусиной кожи» тревожный закат — будто знамение, чья власть дольше одного дня, она простирается в будущее. Это было уже не небо спального московского района, а небо сказки, где есть бесконечное поле с богатырскими головами и калиновыми мостами, где источники живой и мертвой воды, где летает быстрый сокол под облаками и серый волк перебегает оврагами; небо над тем полем, о котором читала мне бабушка Таня, перебирая зимними вечерами крупу.

И я повторил, удивившись, что, оказывается, запомнил строки, хотя не учил их специально:

…Со вздохом витязь вкруг себя
Взирает грустными очами.
«О поле, поле, кто тебя
Усеял мертвыми костями?
Чей борзый конь тебя топтал
В последний час кровавой битвы?
Кто на тебе со славой пал?
Чьи небо слышало молитвы?
Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?..

Повторил — и вдруг различил, что бревна, которые сгружают и укладывают на землю взрослые, — это вытесанные из дерева изображения богатырей. Тогда их ставили на множестве детских площадок, из них делали опоры для качелей, столбы теремков, деревянных ледовых горок. Но в близящейся ночи, в молчаливом мужском труде, — отцы уже копали глубокие ямы, росли горки земли, будто рыли могилы, — деревянные богатыри ощущались как истуканы предков.

Мы, дети, оторопело смотрели на происходящее; днем мы репетировали праздник Дня Победы. Нам выдали костюмы — народные костюмы всех республик СССР; каждую символизировал один ребенок, и только РСФСР — несколько; самых русоволосых мальчиков и девочек обрядили в красные рубашки с узорной окантовкой, в длинные псевдонародные платья и кокошники.

Мы должны были торжественно спеть «Вставай, страна огромная» и еще несколько военных песен. Чтобы разучить их, нам раз за разом ставили записи, и под конец дня я был до краев наполнен звучанием припева «Пусть ярость благородная вскипает как волна, идет война народная, священная война».