Год кометы

Это уже была не песня. Пение хора матерело, наливалось силой, пока не превышало некий предел, за которым исчезали и хор, и слушатели, оставался лишь всепроницающий, всесотрясающий звук; «вставай, страна огромная», — говорил нутряной голос вздыбленной вселенной.

Когда деревянных истуканов-витязей вкопали, я понял, что это они могли бы петь «вставай, страна огромная»; они выросли на поле забвения, и никакая сила не могла расколдовать их, превратить обратно из истуканов — в живых людей.

Я коснулся рукой ближнего истукана, почувствовал сухое крепкое дерево; и вдруг понял, что мой отец своих отца и деда никогда не знал; на мгновение под алеющим, опасно отверстым весенним небом мне приоткрылась его драма, его двойное сиротство.

РОДИТЕЛИ: ПОРЯДОК И БОЛЬ

У отца было сверхъестественное чутье на порядок. На его домашнем рабочем столе все вещи были разложены так, будто их раскладывал страдающий геометрическим безумием, паранойей прямых углов, чувствующий отклонение даже на долю градуса. Это был последний порядок, будто человек, всякий раз уходя из дома, ощущает, что может не вернуться, и раскладывает вещи уже мемориально.

Я никогда не видел, чтобы отец специально что-то поправлял, тратил усилия, чтобы поддерживать этот порядок; нельзя и сказать, что у него это выходило само собой. Нет — и без усилий, и без спонтанности он производил порядок одним своим существованием. А я, оставаясь дома, наедине с его столом, все ждал, когда наконец какая-нибудь книга будет лежать криво, свешиваясь за край стола, словно надеялся в зазор нескольких градусов проникнуть к отцу.

Вероятно, отец стал замечательным специалистом по теории катастроф именно благодаря этому своему чутью. Мне кажется, что он вообще «схватывал» мир только в статичных формах; и страх подвижек, спазмов, дрейфа сделал из него великолепного «слухача», живой радар. Иногда я видел на его столе огромные графики на миллиметровой бумаге, зубцы и провалы экстремумов, видел отца, склонившегося над ними, и чувствовал, как эти зубцы буквально впиваются в него, ранят, как он страдает, — словно древнее хтоническое существо, божество хаоса, вонзило в него когти или клыки.

Он искал порядка, причем это не был порядок в полицейском смысле принудительной регламентации. Скорее, он стремился к тому, чтобы мир был зафиксирован, раз и навсегда дан. Он много занимался картами, принципами картографирования, составления картографических легенд, знакового отображения объектов — применительно к сейсмически неустойчивым районам. И мне кажется, он подсознательно мыслил мир как карту масштаба один к одному. А карта есть особого рода культурный объект, где реальность дана в идеальном состоянии, которое может быть помыслено, но никогда не случится в действительности. Всякая карта есть утопия и анахронизм, момент остановленного времени, она устаревает ровно с момента ее создания, и, пользуясь картами, мы имеем дело с прошлым, причем специально организованным так, чтобы оно называло, раскрывало само себя.

Он обладал характером коллекционера, искателя причинно-следственных цепочек, которые можно наглядно разложить на сукне; минералы, раковины, растения, марки — он собирал всего понемногу. Собирательство не могло стать страстью, ибо страстей, кажется, вовсе не было в нем; коллекция была моделью арестованного, раскассированного мироздания — не зря же ящички с ячейками немного напоминают тюремные камеры. Мир какой он есть не годился для отца, мир необходимо было переупаковать, сделать материалистически прозрачным, редуцированным до музейной упорядоченности.

Дома не просто соблюдался внешний порядок; он служил лишь выражением его фигуры, его характера, его воли. Коллекции — от собрания значков до кляссера с марками — были его внешними бастионами, защитными флешами, отгораживающими от непредсказуемого окружающего мира.

У отца было большое собрание раковин, привезенных из Египта, с Красного моря; кажется, он был привязан к нему больше, чем ко всем прочим собраниям. Вероятно, ему нравилась красота этих раковин из южных краев, их перламутр, но не любовался ли он в первую очередь, может быть, сам того не сознавая, многообразными формами отшельничества, формами защиты и отъединенности, подчиненными строгим геометрическим законам?

Как бы в развитие стремления к порядку в нем была почти мучительная привязанность к симметрии. Он все время пытался восстановить какой-то нарушенный внутри баланс, раскладывая на одинаковом расстоянии от тарелки ложку и вилку, расставляя по углам полки в ванной стаканчики для зубных щеток, собирая книги в стопки, производя множество мельчайших операций с предметами, по непонятным принципам — цвет? форма? вес? назначение? — раскладывая их попарно, «уравновешивая» один другим, чтобы достичь одному ему ведомого гармонического состояния материи.