Год кометы

Я почти уже признался, что мечтаю водить машину, но парень истолковал мое затянувшееся молчание по-другому.

— Не хочешь — как хочешь, — сказал он с сожалением. И вдруг приблизил свое лицо к моему, посмотрел прямо в глаза. — Я магнитолу в машине оставил, дорогую магнитолу, куда ты ее дел? Я ведь по-доброму с тобой хотел, дал тебе возможность самому признаться. А ты упрямишься. Нехорошо. Придется поехать в милицию. — Парень взял меня за руку. — Там разберутся. Садись в машину. — Он открыл заднюю дверь. — Садись сейчас же!

Что происходит? Я уперся, не давая запихнуть себя в салон, мысли метались: может быть, лучше поехать в милицию? В милиции меня знают, участковый заходит порой, когда приезжает Константин Александрович, в милиции безопасно, там люди…

«У него, похоже, есть машина, — прозвучали в голове слова генерала. — И место, где он все это делает. Гараж на отшибе или погреб. Скорее погреб».

Парень почти запихнул меня в салон, лицом я уткнулся в его скомканную куртку, и прямо перед глазами оказался значок, прицепленный на лацкан — «Общественный инспектор по охране природы», темно-зеленый, похожий формой на щит, с золочеными серпом и молотом внизу.

«Повязка народного дружинника, значок „Зеленого патруля“, что-то похожее. Общественник», — снова услышал я голос генерала.

И все понял. Зло было реально, мои фантазии о диверсанте — нет.

Парень давил на меня, уже прижал к сиденью, а мне мешало бороться, кричать, вырываться глубочайшее сожаление: как же я обманул сам себя, как же поверил Ивану, слушавшему, наверное, мои рассказы о поисках Мистера с удовольствием человека, провернувшего невероятный, опасный розыгрыш!

Внезапно пошел дождь — краткий летний ливень, собирающийся за секунды, падающий из ничего, из слабеньких облаков, словно в небе просто переполнилась незримая чаша. Его гигантские капли размазываются в полете радужными вертикальными штрихами, развертывают сияющую завесу, такую плотную, что в двадцати шагах различишь только силуэты, а потом дождь на две-три минуты усилится, зашумит, скрадывая все звуки, — и даже силуэты пропадут за пеленой воды. Она вскоре ослабнет, распадется на серебристые нити, немного погодя исчезнет совсем, оставив только парящую на земле влагу, — но силуэты исчезнут вместе с ней, будто были порождением дождя, будто никто не стоял на лесной тропке.

— Мы не поедем в милицию, — сказал вдруг «зоотехник». — Я накажу тебя здесь, воришка. Вылезай. Тебя ведь есть за что выпороть ремнем, правда?

Я безропотно вылез.

Ничего не осталось в тот момент, кроме летящих капель, кроме дождя, поглотившего пространство. Я понял, что за этим дождем, внутри этого дождя «зоотехник» и убьет меня; чуткий к природе, он ждал чего-то подобного — и дождался, выгадал еще минуты укромности.

Мир распался, я чувствовал мельчайшие его частицы, дождевые капли, но не чувствовал целого; дождь светил, дождь сиял, усугубляя жуткий ликующий восторг жертвы, который потом, через секунды, сменится ужасом, но на мгновение заполняет целиком, будто с тобой происходит самое значительное, что может произойти в жизни: ты не просто погибнешь — ты принесен на алтарь справедливой кары.

— Повернись, — раздался голос сзади, не злой, но возбужденный, хриплый от тягловитого, похожего на возбужденное собачье, дыхания. — Я свяжу тебя. — Веди себя спокойно. Мне нужно кое-что достать из багажника.

Он открыл багажник, полез под обивку, туда, где хранится запасное колесо. Я мог бы попытаться бежать, но не было сил даже пошевелить пальцем. Я чувствовал, что пауза во времени, которым пользуется убийца, заканчивается; где-то вдалеке на взгорок выехала машина, которая через десять минут проедет мимо по шоссе, ее «дворники» сметают с лобового стекла все реже падающие капли. За три станции от нашей идет электричка из Москвы, битком набитая народом, скоро откроется после обеденного перерыва магазин, все оживет, задвигается, наполнится людьми. Может быть, убийца никогда так не рисковал, но утихающий дождь интимно и страшно сблизил нас, словно двух влюбленных под плащом, что он пошел на этот риск, осторожно пробовал новые для себя ощущения.

Он подошел сзади, положил руку мне на плечо, пощекотал ребра лезвием ножа; развернул меня к себе, приложил к носу кончик тонкого никелированного скальпеля; глаза мои сфокусировались на блестящем лезвии, оно ослепило меня.

— Вот, блядь, хренова погода! — За спиной «зоотехника», близко-близко, не услышанные за дождем, разухабисто и беззлобно переругивались, карабкаясь на мусорную кучу, несколько человек.

«Зоотехника» ударило под дых матерщиной, словно он никогда не ругался на людях, изображая воспитанного, «положительного» человека, да и наедине с собой не мог отвести душу в грязном слове, все выходило нелепо и жалко, будто у несмышленыша.