Год кометы

Трижды или четырежды я бывал в беседке, его дед звал нас туда — поиграть; мы конфузились, торопливо отказывались. Дед недоверчиво слушал, а я старался запомнить старую салатовую краску, шелушащуюся заусенцами, запах плюща, чтобы потом в воображении воссоздавать беседку, стоящую посреди сада, где нет ни сверстников, ни взрослых — только мы двое и наши не случившиеся в реальности разговоры.

Сблизившись с Иваном, разыскивая Мистера, я почти забыл о своем товарище из дома напротив; иногда я обещал себе завтра или послезавтра подумать о нем, потосковать, как тосковал прежде, — но внутри меня царил Иван.

Мы сходились несколько раз в общих играх, он смотрел на меня кротко, словно спрашивая — а не мог ли бы он быть третьим, нельзя ли его познакомить с Иваном? Но я, погружаясь в темные пространства, где обитал Мистер, смотрел на оставленного товарища с жестокой решимостью прощания с прошлым. И он в конце концов перестал попадаться мне на глаза, словно наше время закончилось.

Окно, окно не светилось! С запоздалым раскаянием поспешил я к чужой калитке. Я вспомнил убранство его дома, немецкую швейную машинку, переделанную в верстак, маленькие, словно отверстие скворечника, фотографии в широких деревянных рамках на стене, откуда смотрели микроскопические, уменьшенные давностью времени люди; как же я не разглядел этого, не понял, кто мой брат, мой спутник, мой близнец!

Калитку отворил дед, вежливо сказал, что внук два дня как уехал в город. Старик долго и маетно прощался со мной, сказал, что я ему симпатичен, благодарил за приязнь к внуку, — а меня раздирал стыд, ведь я думал, что он догадывается о моем предательстве и старается меня утешить. А старый врач все не отпускал меня, замолкал на секунду, смотрел, как северный ветер обрывает мокрую листву с яблонь, и снова повторял слова прощания, будто не со мной расставался, а с прошлым и жизнью.

Наутро соседский дом был пуст и заколочен. Так всегда делали, оставляя дачу на осень и зиму, но в тот день доски, крест-накрест прибитые к окнам, словно закрыли для меня большую комнату лета, где остались Иван, Мистер, Константин Александрович, почтальон, сторож, собиравший малину, грибник, прохожий с зеркалом… Ветер с севера принес холод, бабушка Мара без причитаний, нахваливая теперь ее прожорливый нрав, затопила печку-буржуйку, начала увязывать узлы, собирать сумки и корзины, упаковывать варенья и соленья, а мне казалось, что это моя память разделена на части и отнята от меня.

Я не хотел ее терять, хотел остаться в этом страшном лете, значившем столько же, сколько вся предшествующая жизнь; надев сапоги и плащ, прихватив кулек с едой, я пошел к землянке, куда вернулись, как я надеялся, спасшие меня дезертиры, — уже давно не было видно патрулей на дорогах, на станционном стенде «Их разыскивает милиция» дожди превратили в бумажный мякиш последние объявления о розыске Мистера. Как-то же они собираются зимовать, сам себе не веря, думал я, вот и я перезимую с ними, буду таскать с дачи крупу, спрятанную от мышей в стеклянные банки, украду отцовскую телогрейку…

Крыша из горбыля и полиэтиленовой пленки провалилась под тяжестью воды, в землянке стояла лужа, где плавало прокисшее месиво ворованной одежды.

Лето закончилось, обокрав целые годы, что мне еще предстояли, сделав их пустыми и почти ненужными.

Часть четвертая

ВЕСЕННИЕ СОСЕДИ

Осень и зима миновали, как будто их не было. Меня пробудили только годовщины прошлогодних событий: год назад я был в Кремле, год назад прилетала комета, год назад отец уехал в Чернобыль, год назад бабушка Таня показала мне «вечную пулю», а потом мы с ней поссорились… Я жил рефреном, существовал по годовой давности календарю, словно мне вновь предстояло отплыть в Углич, встретить Ивана, попасться в руки Мистеру.

И только весной, приехав на дачу, снова увидев соседский заколоченный дом, я стал ждать, когда же вместе с дедом и родителями появится мой товарищ с участка напротив; я словно хотел наново переиграть прошлый год, пустить его по другой дороге. Они должны были приехать в какие-то из выходных, просушить дом, выложить на солнце постельное белье, одеяла и подушки, изгнать из них прелый мышиный дух. Но они не приезжали, грядки остались невскопанными, уложенный в зиму на цветы еловый лапник — неубранным, хвоя осыпалась, сквозь сухие ветки пробивались зеленые ростки.

Наступило лето, поднялась трава, поглотившая дорожки, редкие многолетние цветы потонули в жадной сныти; мы регулярно ее выкашивали, и она словно сбежала от нас, спряталась за чужим забором. Один раз я тайком пролез туда, отодвинув штакетину, эту лазейку показал мне приятель. На полу в беседке лежали неубранные осенние листья, несколько березовых прутьев, принесенных ветром; одна доска пола подгнила за зиму и провалилась, стол покосился; стеклянная вазочка, забытая с осени на столе, была покрыта тончайшими линиями грязи от многократно скапливавшейся и испарявшейся воды.