Год кометы

Почему-то никто из взрослых не говорил о том, куда делись наши соседи, где вся их семья. Наконец я спросил, и мне ответили — «Они уехали в Израиль» — таким тоном, будто соседи уехали как бы на свой страх и риск, в каком-то смысле самовольно, и это если не осуждалось, то и не поощрялось.

Мне показалось, что отчасти я виноват в отъезде, я не мог поверить, что он может быть благом, ведь здесь остались дом и беседка, которые быстро разрушит непогода, ведь на оставшихся без пригляда и заботы строениях словно появляются особые метки, внятные дождю и снегу — сюда лить, сюда сыпать, сюда налетать!

Я, как и взрослые, почувствовал, что соседи уехали накануне чего-то; будущие перемены пребывали в тени, подкрадывались незаметно, тихо, но занимая весь горизонт событий, и отъезд, как сигнал военной тревоги, стряхнул с них невидимость.

Однажды я заметил, что на участке напротив кто-то есть; я был убежден, что это вернулась семья моего товарища, что они не уехали ни в какой Израиль или вернулись даже оттуда — ради старого дома, ради беседки, которые нельзя бросить. Я решил тут же зайти к ним, открыть моему товарищу, как я ждал его.

Но у крыльца дома громоздилась груда чужих вещей, по заросшим тропкам разгуливал юноша, лет на пять или шесть старше меня, а с тыльной стороны дома скрежетал гвоздодер, взвизгивали гвозди досок, снимаемых с окон.

Уклад соседского участка был создан людьми, любящими аккуратность и уют, сентиментально относящимися к цветам и птицам, немного скучными и милыми в привязанности к деревьям, выращенным не ради яблок, а ради их вида, тени, шелеста.

Юноша бродил, заранее этим укладом раздраженный, выбирающий, к чему бы тут придраться, что потрогать не отломится ли, что как бы случайно поддеть, опрокинуть, пнуть, разбить; наконец, он задел плечом, уронив, садовый флюгер, затем наступил на мясистые листы отцветших среди травы тюльпанов.

«Только бы он не пошел к беседке», — подумал я. И он пошел к беседке, забрался внутрь, стал двигать по столу стеклянную вазочку, раздумывая, не столкнуть ли ее в щель в полу; он скучал, томился, ему не нравилась дача, он не понимал, зачем он здесь, но на всякий случай осматривался, принюхивался.

Главное, что меня поразило в нем, — это пластика; он был похож на крысу, крота или землеройку, умеющих найти тончайшую трещину, вгрызться в нее, протиснуться там, где застрянет любое другое живое существо.

Когда-то курятник других наших соседей начал обхаживать хорек. В первый раз его спугнула собака, но хорь стал приходить каждую ночь, искать лазейку. Куры квохтали, сосед потерял сон, обил курятник листами железа, завел еще одного пса, — он кормился со своих несушек, каждое утро шел на станцию торговать яйцами. Но хорь не отступался; сосед не раз садился с ружьем его караулить, стрелял в мелькнувшую в темноте тень и убил двух кошек; одна была домашняя, любимица семейства, он рассорился с ее владельцами, которые донимали его попреками, задумал окружить курятник колючей проволокой и пустить по ней ток — его бесило, выводило из себя, что он, бывший старшина-сапер, строитель и добрый охотник, не может справиться с мелкой паскудной тварью. А хорь будто чувствовал, как беснуется старшина, исчезал, давая передышку, потом приходил снова, пока однажды сосед не напился и не забыл запереть дверь в курятник.

Наутро, похмельный, нутряно плачущий, он выносил одну за другой и зачем-то раскладывал на траве белых, запятнанных кровью кур; они лежали кучками перьев, старшина перекладывал их, звал по именам, а темный лес за забором был полон злорадной радостью, неистовством хоря, перерезавшего всех куриц, три месяца, — годы для мелкой твари, — ждавшего оплошности хозяина курятника.

Верткий, ушлый, по-звериному чуткий, юноша будто почуял мой взгляд, обернулся. И я узнал его в лицо: это был тот провожатый, игравший роль идеального пионера, что встречал нас с матерью во Дворце съездов, наслаждавшийся тогда своей ролью регулировщика, своей причастностью к празднеству в Кремле. Лицо говорило — это он; но воображение не могло обратно примерить на него пионерскую форму, словно он уже выпростался из нее, как линяющая змея. Это произошло немногим больше чем за год, и я почувствовал, что отстал, опоздал, все еще не в силах расстаться с прошлым летом, а вокруг все быстро и неузнаваемо меняется.

Наблюдая несколько дней, как новые соседи ходят по купленному участку, меряют его шагами, нарезают взглядами, я понял, что мое беспокойство о беседке бессмысленно: они снесут и беседку, и дом, переделают весь участок и не остановятся в его пределах.

В садовом товариществе было сто пятьдесят членов, имеющих право голоса на собрании, все они были старыми дачниками и обсуждали невоспитанность новичков, не пришедших ни с кем познакомиться, не отдавших визит вежливости председателю товарищества, однако уже выбросивших на общественную свалку, — рубль в год с участка, — огромную кучу скарба прежних хозяев. Кипело негодование, кто-то самый ретивый рвался пойти и объяснить, что новоприбывшим следует уважать старые порядки.