Год Огненной Змеи

Каждый праздник Булат приходит к обелиску в центре села. На нем золотыми буквами высечено больше ста фамилий хангильцев, погибших на войне, и среди них — фамилия его отца. Сыден Очиров убит в Германии, в городе Биркенау.

Оюна остановилась за спиной Булата. Ее отец тоже не вернулся с фронта. Перед самой победой пропал без вести. На обелиске хотели поставить и его имя, но дедушка, старый Сокто, не позволил: он не хотел верить в смерть сына и до сих пор ждал его возвращения.

Должно быть, почувствовав, что он не один, Булат обернулся. Его коричневое от зимнего загара лицо посветлело.

— Оюна… Ты здесь… Я тебя поздравляю.

— Не надо… Я не хочу быть игрушкой! И выступать я не буду.

Девушка едва сдерживает свое негодование.

Булат растерян. Никогда Оюна не разговаривала с ним так.

— Ты пойми… Ты же передовая чабанка. Понимаешь: передовая! Для всех должна стать примером. На тебя вся молодежь будет равняться! Выпускники всех школ аймака! Представляешь? Следуя почину Оюны Соктоевой… Сколько ребят в животноводство придет! Райком комсомола…

Оюна перебивает его:

— Ну, хватит! Об этом ты достаточно говорил и на собраниях, и когда к нам приезжал…

— А что? — улыбаясь, спрашивает Булат. — Не надо было приезжать, да?

— Не надо!

— Это почему же?

— Вы в какое дурацкое положение меня ставите?

Лицо у Булата вытягивается.

— Я же по работе…

— Не о том я!.. И по работе больше не приезжай, Как-нибудь сами справимся. А относиться надо ко всем чабанам одинаково. Понял? Даже не знаешь, где что делается… В отаре Бабуева падеж начался, а вы тут- праздник, речи…

— Как же так?

— Вот и я о том спрашиваю, — обиженно поджимает губы Оюна. — Как же так?.. Балмацу только что приезжала. Ее так называемый муж опять загулял. Она одна осталась. А какая из Балмацу чабанка? За ней самой надо смотреть.

Булат разводит руками:

— Вот это новость!

— И не буду я сегодня красивые слова говорить. Понял?

От резкого движения Оюна роняет на снег рукавичку. Булат быстро нагибается, но девушка опережает его и поднимает сама.

— Но ведь… — вконец растерявшись, лепечет он, — не я же один принимал решение, чтобы вашей бригаде…

— А мне до других дела нет! Как ты мог?..

Булат робко пытается взять Оюну за руку. Она даже дотронуться не позволяет ему и отступает на шаг.

— Механизированные чабанские бригады тоже, скажешь, без твоего участия создавали? И наша бригада механизированной называется. Одно название! Что ты, механик, на это скажешь?

Ну, тут-то Булату всегда есть что сказать!

— Я понимаю, — с жаром начинает он, — во всем сельском хозяйстве овцеводство меньше всего механизировано. Мы стараемся… Но ты же знаешь — не все сразу удается…

— Вот-вот! Именно: не все сразу. Зато легче всего сделать вид, что все в порядке, все прекрасно… И громкие речи, и высокие звания!..

— Подожди…

— Нет уж, послушай меня. В передовой механизированной чабанской бригаде падеж. И вы хотите заставить меня выступить на митинге? Не выйдет! — Она резко поворачивается и уходит.

— Оюна, постой! — спешит за нею Булат. — Ты просто не хочешь меня понять. Пойдем вместе в правление. Разберемся. Пойми: такое звание…

У Оюны в глазах блестят слезы.

— В том-то и дело, что такое звание!

— А как же твое выступление? — тянет ее за рукав Булат.

— Сам выступай, если тебе так хочется прославиться. А от меня отстань. Мне некогда. Я в степь поехала. К Балмацу… Не ходи за мной. Слышишь?

Булат останавливается. У него пылают щеки, словно Оюна больно хлестала по ним.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Кабинет председателя колхоза сплошь обит фанерой. С потолка свисает покрытый пылью красный шелковый абажур. В одном углу — большой сноп кукурузы, в другом — Красное знамя. На стенах — дипломы Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, полученные до войны, и Выставки достижений народного хозяйства за последние годы. В застекленной раме — благодарность Верховного Главнокомандующего за крупный взнос хангильцев в фонд обороны. Рядом пестрая карта земель и угодий артели. Еще дальше — список колхозников.

Напротив входа — большой письменный стол, на котором установлен громоздкий письменный прибор из уральского камня. Тут же пузатый графин без воды, телефон, старая полевая сумка, поверх которой лежат журнал «Животноводство» и толстый блокнот.

Обращает на себя внимание старинное, с подлокотниками и резными ножками кресло. Много людей занимало его. Теперь им и счет потерян.

В 1955 году, после решения Пленума ЦК, приехал в село тридцатитысячник. Низенький, худощавый, с большими рабочими руками и резкими чертами лица. Был он до того на хорошей должности в аймачном центре.

Зима уже завернула, старый клуб, по обыкновению не топленный, промерз насквозь, и колхозники, пришедшие на встречу с очередным кандидатом в председатели, отнеслись к нему тоже с холодком.

Некоторые рассуждали так: мы начальство всякое повидали, хоть кого ставьте — нам все равно. Другие были убеждены, что будь у нового председателя хоть золотая голова, ничего он не сделает. Однако и те, и те сходились в одном: лучше бы, считали они, возвращался приезжий, пока не поздно.

А кандидат заявил: