Год Огненной Змеи

— Если каждый будет думать — пусть подальше от меня, поближе к солнцу, — чего мы сможем сделать?

— А хорошо, когда твое имя у людей на языке?

— Пусть бездельники языки чешут!

«Не переспоришь его! Был бы жив Сыден, обязательно бы за Булата заступился, да еще рассердился бы», — думает мать.

— Почему ты никого не слушаешь?

— Я слушаю…

Трещит на углях паленая шкура, пахнет жженой шерстью. Бальжима скоблит ножки, говорит будто самой себе:

— Только и знает машины да железо. Что за сын! Совсем от дома отбился.

Булат откладывает учебник в сторону.

— Ты же знаешь, что мы ремонтируем технику. Ездим по бригадам.

— Я вырасту большим и тоже буду механиком, — вступается за брата Ким.

Мать сердито грозит ему пальцем.

— Сейчас каждый должен знать технику, — Булат отбрасывает волосы на затылок. — Даже чабаны теперь механизаторы.

— И на всех машинах будут красные флажки! — выпаливает Ким.

Бальжима ворчит:

— На машине ездит, а для себя никогда не пользуется. Другие все, что надо, привезут…

— Колхозный транспорт нельзя использовать в личных целях, — будто цитатой отвечает Булат. — Ты не беспокойся, я что-нибудь придумаю…

— Брат все может, — неймется Киму.

— Ложись спать, пока не отшлепала! — строжится мать.

— Рано встанешь — возьму с собой в гараж, — подмигивает Булат.

— Правда, возьмешь?

— Спи! Уже двенадцать скоро.

— Еще пол-одиннадцатого!

— Ложись!

Наступает тишина. Бальжима разгребает угли в печи, бурчит под нос:

— В одной семье все по-разному рассуждают. Уже друг друга понимать перестали…

Булат успокаивает:

— Вы не волнуйтесь, мама. Все будет хорошо. И дом новый будет.

— Ты только говоришь…

— А что мне еще сказать?

— Конечно, только бы отвязаться.

— Вы отдыхайте, мама.

Бальжима стелет постель и совсем тихо бормочет:

— Доо… Мучаешься всю жизнь… Роди их, на ноги поставь, старайся, чтобы выросли не хуже других. Все для них, все для них… Ни дня отдыха не знала. Говорят, на шестом десятке счастье приходит. Где оно, счастье? И краешка даже не видела. Хорошо будет… Хорошо! Жду, когда будет, да не дождусь. Здоровья совсем не стало. Сны плохие снятся. Не мне за вами, а вам за мной присматривать надо. Пора уже. Мне бы чаек попить, невесткой сваренный. Счастливые-то давно внуков нянчат…

Керосиновая лампа, отбрасывая желтый круг на потолок, слабо светится далеко за полночь.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Насколько хватит глаз лежит ничем не прикрытая и в зной и в холод степь. Летом — жгучая, не здешняя жара, зимой — стужа, как в северных краях. Каких только причуд не преподносит природа! Бывают тут и наводнения, и ветры с пыльными бурями, и лютые пурги, и все испепеляющие засухи.

Сходит снежное покрывало, появляются проталины, степь становится пестрой. Изменяются дни, веет теплом, близится весна.

Чего только не повидала за долгие века эта степь! Знала она и голод, и засухи, и гололеды, и пожары. Войны тоже не обходили ее стороной. Звенели по ней копыта скакунов лихих баторов. В давние времена осели здесь и зажили мирной жизнью восемь родов агинских бурят. Словно напоминая о тех днях, там и сям виднеются, как встарь, войлочные юрты. Но живут в них люди современные — колхозные чабаны. И степь переменилась. Богаче стала она, гордой, счастливой.

На ее просторах — несчетные отары овец. Не тех бурятских овец, длинношеих, диковатых, с поджарым телом и большим курдюком, и не привозных — большеголовых, мохнатых, коротконогих, толстых и неповоротливых мериносов. Овцы новой породы — тонкорунные — лучше и тех и других. И шерсть у них самая лучшая, и мясо — пальчики оближешь, и характер степной, забайкальский. Их не удержишь в загонах. Выносливые, они почти круглый год — холодно ли, жарко — пасутся в степном раздолье.

Отара, что медленно бредет к новому пастбищу, непохожа на другие. Среди молодых овец-тулгушек много ослабевших. Они еле волочат ноги, уткнув морды в землю.

Хозяйка этой отары Балмацу ездила недавно в правление, выпросила две машины комбикормов, по их надолго не растянешь. А до первой травы еще далеко… Совсем было отчаялась чабанка. Но тут пришла на помощь ее младшая подруга Оюна Соктоева.

— Тадь, тадь, тадь! — изредка покрикивает Балмацу на овец. — Негодные, не слушаются совсем. Так брести будете, когда дойдем?

Погоняй — не погоняй овец, быстрее они не пойдут, отощали.

— Санджи-и! Иди сюда! — зовет Балмацу.

Будущий зоотехник, студент-практикант Санджи Бумбеев сразу после того, как побывал у председателя колхоза, вернулся в эту отару. Вот он в надетой набекрень кубанке спешит на зов.

— Что случилось?

— Да ничего. Просто надоело идти одной. Скучно. Поболтаем о чем-нибудь.

— Давайте. А о чем?

— Все равно.

— Балмацу, я у вас…

— Санджи, не зови меня на «вы». Меня сроду никто так не называл. Да и не люблю я.

Парень удивлен.

— Но вы же старше меня! Я вас должен уважать. Можно, я буду вас Балмацу-абгай звать?

Выросшую сиротой Балмацу никто «тетей» не называл. Она смеется.

— Ладно. Зови, как хочешь.

— Абгай, я хотел, чтобы вы о себе…

Покосилась на него чабанка, глазами сверкнула: шутит он или серьезно?