Год со Штроблом

— Ну, не от одного же Шютца это будет зависеть, а? — перебил Штробла Зиммлер.

Но Штробл словно не расслышал его, принялся перечислять, какие решения хозяйственных руководителей прямо касаются Шютца, что он должен обсуждать на партбюро, а что — на общем партсобрании. Ни при каких условиях не забывать о роли партии как авангарда!

— И еще не забывай просматривать решения парткома, — посоветовал Зиммлер. — Берг прямо зубами скрипит, когда в решениях цеховых партбюро и парткома выходит разнобой, понял?

Заглянул Шютц и к председателю цехкома, седоголовому мужчине с обтрепанными манжетами на брюках. Председатель цехкома засыпал его, будто из рога изобилия, цифрами по соцсоревнованию, хотя Шютц его об этом вовсе не просил.

— Оно у тебя, никак, самоходом идет? — спросил Шютц.

На что тот, сунув карандаш за поросшее седыми волосками ухо, ответил:

— Что себя на практике оправдывает, того мы и держимся. А наши методы соцсоревнования оправдывают себя уже несколько лет. Знаешь, какую груду дел на меня взвалили? Я до смерти рад, что оно движется себе помаленьку. А если что не так — подыскивайте себе другого на профсоюз!

За обедом он встретился с Эрлихом.

— Послушай! Ты, вообще-то говоря, член партии? — спросил он, когда они доедали рассольник.

Эрлих оценивающе взглянул на него искоса.

— На твой вопрос я тебе вот что отвечу, — начал он и отпил компот. — Тебе, как секретарю партбюро, полагалось бы знать, что я беспартийный.

— И чем же ты занят?

— Ты, конечно, насчет общественной работы, да? — Эрлих глядел на него со стороны, улыбаясь, как умудренный опытом отец улыбается неловкому вопросу сына. — И на это я отвечу: я посвятил себя работе с молодежью.

— Ты смотри: он себя посвятил! Ничего похожего я пока не заметил.

— Где тебе заметить, — Эрлих допил свой компот. — Разве ты бываешь там, где имеет место работа с молодежью?

— Ага, она, значит, «имеет место»?

— Да, имеет! На волейбольной площадке, в МММ[16]. Это к примеру. В волейболе нам до чемпионов далеко, зато за некоторые изобретения нам стыдиться никак не приходится! Опять же к примеру. В настоящий же период общественной деятельности, — напыщенно проговорил он, — я присматриваю себе преемника. То-то ты удивлен, а?

— А то нет! Престарелый папаша Эрлих присматривает себе преемника!

— Факт! Мне двадцать три, а парню, на которого я положил глаз, девятнадцать! Тютелька в тютельку! Зовут его Карл Цейсс, парнишка такой… в очках. Он тебе на глаза не попадался?

— Пока нет. Придется мне попасться ему на глаза!

17

Уже пятница. Шютца, делавшего первые заметки по рабочему графику, оторвал от работы телефонный звонок секретаря партбюро жилуправления. С ним он сидел рядом на парткоме у Берга, и тот сказал ему:

— Если твои ребята начнут бузить насчет неурядиц с жильем, дай мне знать.

Он запомнил фамилию Шютца и огорошил его сейчас неожиданным сообщением. В общежитии венгров вышел скандал. Небольшая стычка. Ничего особенного, парочка синяков и ссадин. Петухов успели разнять. Старая песня: кто-то позволил себе что-то по отношению к девушке другого. Нет, не его, Шютца, ребята. Зато вот девушку зовут Нормой Шютц, она до сих пор сидит себе в общежитии, попивает кофе и заявляет, что уйдет оттуда не раньше, чем уладит свои дела…

— Еду! — сказал Шютц в трубку и крикнул через дверь Штроблу, что ему нужна машина.

Доехал до проходной. Там его встретил Дьердь, с хитроватым видом поглаживавший свои черные усы.

— Весна идет, дорогой мой! — воскликнул Дьердь, похлопывая Шютца по плечу. — Давай возьмем твою машину и поедем встречать весну в Будапеште!

Когда Шютц поинтересовался, что же именно произошло в общежитии его земляков, Дьердь широким жестом, будто певец, исполняющий выходную арию, приложил правую руку к сердцу:

— Ничего такого, что помешало бы нам встретить весну в Будапеште! — теперь он снисходительно развел руками: — Одна женщина, два мужчины — один победитель! Все ясно. Для нас тоже. Из-за этого парня у нас недоразумения уже в третий раз. Отправим его домой.

«Может, они ошиблись, — думал Шютц, снова сев в машину. — Шютц! Мало ли Шютцев на свете!» Не только его сестра, которая даже в двенадцать, тринадцать и четырнадцать лет говорила только то, что считала нужным. Которая сидела молча, без единого движения, словно застыв, пока он не возвращался домой, будь то ночью или на рассвете. А стоило ему появиться, как она вставала из-за стола и, не говоря ни слова, отправлялась в свою комнату. Он мог сколько угодно повторять: «Пойми ты, эта девушка скоро станет моей женой. Не вечно же мне над вами кудахтать, как квочка…» Она пропускала его слова мимо ушей, говорила в ответ только: «Мы задолжали фрау Швингель шесть марок тридцать за хлеб и колбасу» или что-нибудь в этом роде. Не имело ровным счетом никакого смысла ни пытаться умаслить ее, ни орать. Она говорила, что хотела, и отвечала, только когда хотела, то есть почти никогда.