Год теней

– Не нужно. – Я посмотрела вниз и нашла рыжеватую голову Ричарда Эшли. Он показал мне большие пальцы, и я помахала ему. – Всё будет хорошо и даже лучше.

И я не ошиблась. С того мгновения, когда погасили свет (Эд постоянно поправлял воротник, а Ларри всё время бормотал, что в жизни так не волновался) и Маэстро ступил на сцену с тростью (он теперь опирался на неё при ходьбе), всё было именно так: хорошо и даже лучше.

Потому что никого не заботило, что месяц назад здесь водились привидения, пугавшие людей, и тени, которые обрушили потолок. Никто не помнил о нашей петиции, о том, что я жила за сценой, о ходивших по городу слухах.

Как только оркестр начал играть, зрители забыли обо всём, только смотрели на сцену и слушали.

В перерывах между частями симфонии стояла такая тишина, что в другое время можно было бы услышать, как по потолку шныряют тени. Но злонамеренные чёрные существа в концертном зале больше не появлялись. Я гадала, связано ли это как-то с мамой.

– Невероятно, – прошептал Генри примерно в середине финальной части.

Это было первое слово, которое кто-то из нас произнёс во время исполнения. Невозможно говорить, когда скрипки поют так пронзительно и музыканты синхронно работают смычками. Когда звонко хлопают тарелки, торжественно громыхают литавры, высоко взлетают палочки. Когда трубы выводят свои драматические партии, а остальные инструменты сопровождают их многоголосым рокотом.

Когда в последней части вступил хор, я перегнулась через перила: валторны вполголоса напевали, скрипичные смычки целовали струны, колокольчики звенели, как старинные часы. Я посмотрела в зал и увидела открытые, взволнованные лица зрителей. Люди прикладывали руки к губам, стискивали локти соседей. Мальчик, сидящий на коленях у папы, сияющими глазами глядел на хор.

И тогда я осознала всё, что творилось за спиной Маэстро. Он этого не видел, не мог видеть.

Я наблюдала, как его руки гладят воздух, указывая флейтам-пикколо постепенно повышать тон. Плечи поднимались к ушам. «Тихо». Вот что он говорил оркестру: «Здесь тише. Совсем тихонько. Ш-ш-ш».

Музыканты смотрели на него так же внимательно, как и публика. Они видели его лицо.

А я нет.

И внезапно мне это стало необходимо.

– Мне нужно идти, – шепнула я Генри.

– Что? – Он схватил меня за руку. – Ты издеваешься?! Они уже исполняют «Etwas bewegter»![25]

Я уставилась на него.

– Генри, пожалуйста, не говори мне, что немецкий ты знаешь тоже.

– Нет, но я запомнил слова. И основные темповые обозначения.

Я закатила глаза.

– А, ну раз так, тогда ладно. Но мне правда нужно идти.

– Куда?

– На хоры. – Мне показалось это лучшим местом. – Хочу, чтобы он меня видел.

Чуть помолчав, Генри кивнул:

– Иди.

– Пойдём со мной?

– Вряд ли твоему отцу есть до меня дело.

– Ему, может, и нет. А мне есть.

Генри просиял и взял меня за руку:

– Правда?

– Правда. Пойдём. Игорь, ты с нами?

Кот вильнул хвостом. «Ах, значит, ты всё-таки собиралась меня позвать? Приятно слышать».

– Игорь…

Он потянулся в ленивой манере, как умеют только кошки. «Мне здесь очень удобно. К тому же на хорах пыльно».

Пока продолжалось соло альта, мы с Генри пробрались по мостику мимо Ларри и Эда, которые слушали музыку с глупейшим выражением на лицах. Думаю, они даже не заметили, как мы прошмыгнули мимо. Мы быстро спустились по служебной лестнице за сцену и прошли мимо моей пустой комнаты.

Ближе к концу, когда хор единым быстрым движением встал, мы услышали над головой гул.

– Нужно поторопиться, – сказал Генри.

Нонни сидела за кулисами, укутанная в платки, и смотрела концерт на мониторе.

– Ах, Оливия! – воскликнула она, помахав нам. – Я тут со своим любимым шарфом! Molto stupendo, assolutamente perfetto![26]

Я задержалась, чтобы поцеловать её в щёку:

– Прекрасно, нонни!

Мы поднялись по зигзагообразным ступеням хоров, вибрирующих от гула органа, расположенного у нас над головой. У меня даже в ушах зазвенело, и было трудно сохранять равновесие, но наконец мы добрались до двери, ведущей к кафедре органиста. За ними открывался весь сверкающий, набитый под завязку зал.

И Маэстро.

Взявшись за ручку двери, я заколебалась.

– Тебя что-то тревожит? – Генри пришлось орать, чтобы я его услышала.

Собственно, многое. Мама умерла. Маэстро ходил с палочкой. Я не знала, куда мы денемся через несколько дней, что случится с музыкантами, которые сейчас на сцене, с концертным залом, с нами. Возрастут ли спонсорские пожертвования? Удастся ли в итоге спасти филармонию – или уже слишком поздно?

Я не знала, как выполнить данное маме обещание и простить Маэстро. То, что я собиралась сделать, засело болезненной занозой в груди, и это чувство наталкивало на размышления, достоин ли Маэстро моих усилий.

Но потом Генри взял меня за руку:

– Пойдём, всё хорошо.

Да, всё было хорошо. Или, по крайней мере, должно было наладиться.