Годы

Сидя солнечными днями на скамейках скверов, молодые женщины разговаривали о подгузниках, о кормлении детей, попутно следя за их играми в песочнице. Бесконечные исповеди и болтовня юности, многочасовые провожания друг друга до дома — ушли в далекое прошлое. В прежнюю жизнь — всего-то трехгодичной давности — верилось с трудом, и было жаль, что ею не успели как следует насладиться. Наступила пора Заботы — еда, стирка, здоровье детей. Они, не желавшие ни в чем походить на собственных матерей, принимали эстафету с легкостью и даже какой-то лихостью, поддерживая себя чтением «Второго пола» Бовуар и лозунгами типа «Moulinex освобождает женщину», но, в отличие от матерей, отказывая в ценности тому, что в силу непонятных причин натужно продолжали делать.

Во время обедов, когда молодые супруги тревожно и судорожно готовились принять родителей мужа, показать, что наладили дом лучше и красивей, чем прочие мужнины братья и сестры, после демонстрации жалюзи, удобства велюрового дивана, мощности колонок, доставался подаренный на свадьбу сервиз — но одинаковых бокалов не хватало, все с трудом умещались за столом, обсуждали, как правильно есть фондю по-бургундски, изготовленное по рецепту из журнала Elle, и заводили обывательскую беседу про работу, планы на отпуск и марки машин, про детективы Сан Антонио, длинные волосы певца Антуана, про то, как подурнела актриса Алис Саприч, про песни Дютрона. Неизбежно возникал спор, что экономически выгодней — чтобы женщина в семье работала или вела дом. Пародировали де Голля: «Французы, я вас понял!», «Да здравствует свободный Квебек!» (издевки Миттерана словно открыли какой-то шлюз дерзости и вдруг обнаружили старческую немощь того, которого скандальная «Канар аншене» величала не иначе, как Шарлем Оплеванным). Хвалили Мендес-Франса за ум и честность, прикидывали будущее Жискар д’Эстена, Гастона Деферра, Мишеля Рокара. В нестройном гаме застольной беседы звучали беззлобные насмешки над вояками из контрразведки, над Мориаком с его старческим кудахтаньем, над карикатурным Андре Мальро (он, которого считали новым Чан Кайши революции, теперь стоял на официальных церемониях в цивильном пальто и одним своим видом подрывал доверие к литературе).

Тема войны скукоживалась в устах тех, кому было за пятьдесят, до ярких эпизодов из собственной жизни, полных бахвальства и казавшихся молодежи до тридцати старческим бредом. Мы считали, что на эту тему достаточно речей в годовщину победы и возложения венков. Всплывали в разговоре фамилии деятелей Четвертой республики, Жоржа Бидо, Антуана Пине, но лица уже не вспоминались, разве что констатация «а мы уже были на свете», и по сохранившемуся озлоблению против них — «Эта сволочь Ги Молле!» — мы с удивлением понимали, что когда-то они играли важную роль. Об Алжире, ставшем территорией выгодных контрактов для молодых педагогов, сказать было нечего.

Тема контрацепции слишком страшила семейные застолья, о ней не говорили. Слово «аборт» вообще нельзя было произнести.

К десерту меняли тарелки, обижаясь на то, что вместо ожидаемых комплиментов бургундское фондю встретило лишь любопытство да вялые (а сколько сил ушло на один соус!) и чуть снисходительные комментарии. После кофе на прибранном столе раскладывался бридж. От виски речи свекра становились немного вязкими, но цветистыми. И, мыслимое ли дело, опять слышалось «Свалилася в Темзу толпа англичан — они козырять не умели!». Лица новообразованной семьи цвели довольством и сытостью, что-то мурлыкал ребенок, пытаясь выбраться из кроватки, и внезапно пронзало мимолетное ощущение временности всего. И удивительно было вот так сидеть и иметь все, чего когда-то хотелось, — мужа, ребенка, квартиру.