Годы

Она больше не мечтает о себе, как прежде: вот она на пляже следующим летом, вот она писатель, у которого вышла первая книга. Будущее выражается в точных материальных понятиях: хорошая должность, продвижение по службе и крупные покупки, устройство ребенка в садик — это не мечты, а планы на будущее. Она часто оглядывается назад, возвращается к образам времени, когда жила одна, и видит себя на улицах городов, по которым ходила, в комнатах, где жила, — в общежитии для девушек в Руане, домашней помощницей в Финчли, на каникулах в пансионе на улице Сервилио Туллио — в Риме. Ей кажется, там еще живут какие-то ее «я». Прошлое и будущее, в общем-то, поменялись местами, и теперь прошлое, а не будущее стало объектом желаний: вернуться в эту римскую комнату лета 63-го года. У нее в дневнике: «Усилием крайнего нарциссизма я могу увидеть прошлое, записать его черным по белому и стать иной, не теперешней» и «Мне не дает покоя какой-то образ женщины. Возможно, стоит искать в этом направлении». На картине Доротеи Таннинг, увиденной три года назад на парижской выставке, была нарисована женщина с обнаженной грудью и за ней — анфилада открытых дверей. Называлась картина «День рождения». Ей кажется, что эта картина изображает ее жизнь, что внутри — она сама, как раньше она была в «Унесенных ветром», в «Джен Эйр», позднее — в «Тошноте». С каждой прочитанной книгой — «На маяк» Вирджинии Вулф, «Световые годы» Сержа Резвани — она задается вопросом, сумеет ли сама вот так рассказать свою жизнь.

На секунду вспоминаются образы родителей в маленьком нормандском городке: мать снимает передник, чтобы идти к вечернему благословению, отец возвращается из сада к дому с тяпкой на плече — замедленный мир, который продолжает существовать призрачней кинофильма — далекий от мира, частью которого она стала: современного, развитого, идущего вперед, трудно сказать к чему.

Между тем, что происходит в мире, и тем, что случается с ней, — ни единой точки пересечения, две параллельные серии, одна абстрактная, она целиком состоит из сведений, которые приходят и тут же забываются, другая — застывшие кадры.

В каждое мгновение наряду с тем, что кажется людям естественным делать и говорить, наряду с тем, что предписывается думать: книгами, плакатами в метро и даже шутками и анекдотами, — существует то, о чем общество умалчивает, игнорирует как факт, обрекая на одинокий дискомфорт тех мужчин и женщин, которые это ощущают и не могут назвать. Молчание однажды оказывается нарушено, внезапно или постепенно, и слова проливаются на то, что наконец получает признание, а тем временем новые зоны молчания смыкаются в глубине.

Позднее журналисты и историки будут охотно вспоминать фразу колумниста «Монда» Пьера Виансон-Понте, опубликованную за несколько месяцев до мая 68-го: «Франции скучно!» Легко можно вспомнить тусклые картинки собственной жизни, полные какой-то вековечной угрюмости, воскресенья перед телеэкраном с Анн-Мари Пейсон, и верится, что так текла жизнь и у всех других, — застывший в однообразной серости мир. И телевидение, транслируя неизменный изобразительный ряд с ограниченным набором героев, словно устанавливает раз и навсегда несменяемую версию событий, диктуя ощущение, что всем в тот год было от восемнадцати до двадцати пяти, и все швырялись булыжниками в спецназ, прикрыв рты носовым платком. Повторение кадров, снятых на фотоаппараты и кинокамеры, словно вытесняет образы собственной истории того мая, где не было ничего примечательного: пустая воскресная привокзальная площадь, ни пассажиров, ни газет в журнальном киоске; и ничего героического: испугались, что пропадут деньги (и поспешили снять их с банковского счета), что исчезнет бензин и, главное, продукты, — и, повинуясь наследственной памяти голода, накупили их полную тележку в супермаркете «Каррефур».

Стояла обычная весна, апрель с ливнями и градом и поздняя Пасха. Трансляция зимних Олимпийских игр с Жан-Клодом Килли, чтение романа Клер Эчерли «Элиза, или Настоящая жизнь», гордость от смены малолитражки на большой «Фиат», начало преподавания в старших классах — вольтеровский «Кандид» с 1-м G, и только на периферии внимания — волнения в парижских университетах, о которых говорили по радио. Их, как обычно, усмирят власти.

Но Сорбонна закрылась, письменную часть квалификационного экзамена отменили, шли столкновения с полицией. Однажды вечером мы услышали прерывистые голоса по радио «Европа-1»: в Латинском квартале баррикады, как в Алжире десять лет назад, бутылки с зажигательной смесью и раненые. Тут пришло осознание того, что происходит что-то необычное, и уже не хотелось назавтра возвращаться к обычной жизни. Мы нерешительно подходили друг к другу, собирались в группы. Прекращали работу без конкретного повода или требований, словно заразившись от других, потому что невозможно что-то делать, когда возникает непредвиденное, можно только ждать. Что случится завтра, мы не знали, да и не пытались угадать. Будет другое время.