Годы нашей жизни

…По пыльной Асканийской дороге потянулась из Каховки гурьба людей. Где-то среди них брели Сикач с младшим сыном. Это шли батраки, нанявшиеся в экономии Фальцфейна.

Фальцфейн имел в Таврии двести тысяч десятин земли и триста тысяч овец. Он платил батракам меньше всех, а работать у него было еще хуже, чем у Трубецкого. Но что было делать? Снова голодный год и цены на рабочие руки упали так низко, что Фальцфейну, владевшему машинами, оказалось выгоднее убирать хлеб вручную.

Люди шли, полные горьких, щемящих сердце дум.

А в это время у Фальцфейна собиралось большое общество. Хозяин принимал департаментскую комиссию, прибывшую из столицы обследовать нужды края.

За столом, уставленным всем, чем только богата земля, шла речь о неурожаях, о засухе, о голоде.

Владельцы крупнейших в округе имений писали доклад в Петербург. Федор Эдуардович Фальцфейн, отпивая из бокала, поданного ему слугой — бенгальским негром — и поглаживая против шерсти ручного леопарда Линду, сидевшего у его кресла, продиктовал заключительную фразу: «Засуха — это зло, которое человек бессилен устранить».

— Ничего не поделаешь, господа, климат… степной климат, — развел руками Фальцфейн.

Так главные виновники многих бед, обрушившихся на южные степи, искали и нашли виновного.

В былые и не очень далекие времена в степях произрастала обильная растительность. Степи знали и тень деревьев, и прохладу вод. Но вот с половины прошлого столетия, как хищники, ринулись туда помещики, капиталисты, кулаки. Одно стремление овладело ими — сразу превратить в деньги, акции, в банковские счета все соки богатейших земель, лежавших в низовьях Днепра, на побережье Азовского и Черного морей.

Еще Успенский, Чехов рисовали образы этих разорителей богатств отчизны и поднимали против них свой голос.

Рыщет по землям лесогубитель — владелец книжки чеков. У Антона Павловича Чехова по «Степи» — а степь эта южная — в погоне за барышом кружит хищник Варламов, у которого десятки тысяч десятин земли, сотни тысяч овец и огромные деньги.

Не Мордвинов ли это или Панкеев?

Алчные стяжатели накладывали печать опустошения на всю природу — разрушали почву, губили ее плодородие. Земля варварски эксплуатировалась. От густого травяного покрова ничего не оставалось.

Озабоченные наживой, помещики уничтожали самое большое богатство степи: топор гулял по лесам, по массивам, стоявшим часовыми на водоразделах.

Степь оголилась. Безлесье. Безводье.

И на бескрайних просторах прочно поселились жестокие засухи.

За сорок лет после реформы 1861 года засуха повторялась пятнадцать раз.

Тоскливая, унылая, опаленная солнцем, ветрами, песками лежала земля. Она высыхала. Чернели только поля — даже не узнать, что сеяли. Люди выходили собирать лебеду, но часто и лебеды не было.

В Таврию приезжали комиссии департамента земледелия.

Комиссия, побывавшая в тогдашнем Днепровском уезде, писала: и поля не родят и сады не плодоносят.

Чиновники царского департамента смогли высказать одно соображение: трудно заглянуть в будущее этих мест, но можно опасаться, что пройдет несколько десятилетий — и здесь будет только голая безлюдная пустыня. Земля, приговоренная к смерти! Не впервые выносился этот приговор.

Еще в 1845 году академики Бэр и Гельмерсен утверждали: «Таврические степи по своему климату и недостатку в воде всегда будут принадлежать к самым беднейшим и неудобовозделываемым местностям».

Владимир Ильич разоблачил корни «ошибок Бэра, ошибок всех чиновничьих оценок». Он писал в 1907 году о землях Таврии: «Непригодным в значительной своей части этот фонд является в настоящее время не столько в силу природных свойств… земель, сколько вследствие общественных… свойств, обрекающих технику на застой, население на бесправие, забитость, невежество, беспомощность».

Ленин видел грядущее этих земель, когда падут оковы царизма и крепостничества.

8

Весенний полдень. Окраина Каховки. Среди песков спиной к солнцу стоит седой сгорбленный старик в потертом сюртуке. Маленькое лицо его кажется высушенным.

Ветер развевает всклокоченные волосы старика, рвет полы сюртука. Чтобы не упасть, он схватился за ствол сосенки… Сосенка мертва, кругом торчат засохшие, безжизненные деревца. И сам он кажется деревом, сломленным бурей. Худая желтая рука, обхватившая тонкий ствол, трясется. Деревцо согнулось и издало какой-то жалобный звук, словно последний вздох.

Три года назад старик посадил здесь деревья. Было это в ту самую весну, когда его изгнали из земства.

Но прежде чем поведать печальную историю этого агронома восьмидесятых годов, нужно вспомнить, как алешковские пески стали сыпучими, переметными.