Годы решений

Однако профессиональные демагоги городских низов, не умевшие ничего, кроме как выступать с речами и писать памфлеты, хорошо понимали, что из этих сочинений можно извлечь превосходные лозунги для агитации в массах. В Англии в 1762 году начались беспорядки из-за дела Уилкса [167], осужденного за оскорбление правительства в прессе и в последствии постоянно избиравшегося депутатом палаты общин. На собраниях и во время организованных беспорядков (riots) вместе с выкриками «Уилкс и свобода» звучали требования свободы прессы, всеобщего избирательного права и даже республики. Тогда Марат [168] в Англии и для англичан написал свой первый памфлет «The Chains of slavery» («Цепи рабства» - англ.) (1774). В конечном счете, независимость американских колоний (1776), провозглашение ими всеобщих прав человека и республики, их деревья свободы [169] и союзы добродетелей возникли из английских движений тех лет [170]. После 1779 года по всей стране возникают клубы и тайные общества, поддерживавшие революцию. С 1790 года они, возглавляемые министрами Фоксом [171] и Шериданом [172], направляли Конвенту и якобинцам поздравительные адреса, письма и советы. Если бы господствующая английская плутократия не была гораздо энергичнее, чем трусливый версальский двор, революция в Лондоне произошла бы еще раньше, чем в Париже [173]. Парижские клубы, прежде всего, фейяны [174] и якобинцы, включая их программу, ответвления по всей стране и форму агитации, были ничем иным, как копией английских клубов. Те, в свою очередь, перевели французское citoyen словом citizen («гражданин» - англ.) и новообразованным словом citizeness («гражданка» - англ. (обращения среди своих членов), заимствовали лозунг «Свобода, равенство, братство» и стали называть королей тиранами. С того времени и до сегодняшнего дня это остается формой подготовки революции.

Тогда возникло «всеобщее» требование свободы прессы и собраний как средства достижения основной цели политического либерализма — освобождения от этических обязательств старой культуры — требование, которое ни в коей мере не было всеобщим, а лишь представлялось таковым крикунами и писаками, жившими с этого и стремившимися с помощью этой свободы достичь своих частных целей. Но одержимое esprit старое общество, «образованные», обыватели XIX века, то есть жертвы этой свободы, возводят ее в идеал, так что отметается любая критика его подоплеки. Сегодня, когда мы видим не только надежды XVIII века, но и последствия XX века, можно наконец-то говорить об этом. Свобода от чего и для чего? Кто оплачивал прессу и агитацию? Кто зарабатывал на этом? Эти свободы везде показали себя тем, чем они являются — нигилистическим средством уравнивания общества, которым низы пользовались для инъекции своего мнения массе больших городов, не имеющей своего собственного – того мнения, которое обещало наиболее легко достичь цели [175]. Поэтому в настоящий момент эти свободы — вместе со всеобщим избирательным правом — вновь подавляются, устраняются и превращаются в свою противоположность, когда они выполнили свою задачу и вложили власть в руки тех, кто теперь ими пользуется. Так было в якобинской Франции 1793 года, в большевистской России и с 1918 года — в профсоюзной республике Германия. Когда здесь чаще запрещались газеты: в 1820 или 1920 году? Свобода всегда была свободой тех, кто хотел захватить власть, а не устранить ее.