Годы странствий Васильева Анатолия

Когда я в первый раз смотрела васильевского «Осла», еще до всех экранных текстов, которые пришлось потом переводить на английский, — я совсем не знала композиции новелл, не знала состава, но, пока сидела, уставившись в монитор компьютера, — еще до всякой этой ослиной смерти, — примерно с момента, когда хвастливый и торжественный ослик обличает римских граждан в амфитеатре, вот где-то отсюда начала тихо плакать, уже заранее услышав все… Как потом его ведут и толкают, как он замирает перед последней дверью, как толстым, неуклюжим треугольником грузно опускается на землю… Его зовут, подталкивают, просят. И все естество тут противится, вся живая плоть топорщится волосками. Я знала уже заранее, что этот фильм — про смерть, так же как «Старик и море» — последний из нынешних спектаклей Васильева — он тоже про смерть, про то, как приходят невидимые тени рвать мясо с твоих костей, пока ничего не останется — пока не обглодают до белого скелета… Но сейчас только, пока пишу, стало медленно доходить, что родство тут ощутимо прежде всего через основу дыхания, через малую толику дрожащей жизни, поровну разделенной на нас всех.

Тогда наш удел — как у той принцессы из сказки Перро, которую фея Сирень почти насильно одела в ослиную шкуру и выпустила гулять в мир. Вот он, ослик, играющий с мальчиком, но одновременно весело хрупающий — от пуза — виноградные листья и пьяные ягоды с лозы… Пьяный ослик, веселый друг и сотрапезник (мальчик, юный Вакх, самозабвенно читает вслух рецепты еды и питья из старинной книги, предупреждая только, что вампирам сюда не стоит и соваться — почти всюду предусмотрены зубчики чеснока). Вот ослица Медея, которую ее спутник — плотно сбитый, коренастый Язон в футболке и мешковатых джинсах — долго ведет по пыльной дороге прочь от влажной зеленой Колхиды — дальше, дальше… В заброшенный каменный карьер, в выщербленную огромную вмятину от космического метеорита, в Коринф, уже погибший и сгоревший, уже заранее покинутый жителями на все ближайшие века… А Медея, словно не замечая пустынного лунного ландшафта, чужого порядка, все так же тычется слюнявой мордой в его живот, целует в пах, все так же ищет его запах, за которым она и побрела так далеко, прочь от родных мест. Оставленная в одиночестве прямо на этой арене, она кричит от ярости и боли, от смертного ужаса и обиды. Но только вот некому за ней прийти — это не история Лазаря, это история Медеи без детей, без волшебных кунштюков, — Медеи, дочери Ээта, сына Гелиоса, покинутой даже самим Гелиосом. Это та же античная история, но только рассказанная Хайнером Мюллером: «…я не женщина, не мужчина, я — Медея… Я хочу расколоть человечество на две части И жить в опустевшей середине». А посредине у нас — никак не благословенное, веселое место, посредине — только старая каменоломня, Мюллер знал, о чем говорил, он и сам бросил женщину лежать на той ее последней кухне, головой в газовую духовку… Кто, как не Мюллер, лучший знаток архетипов?

И те же ослики (ну, в основном ослицы — они, говорят, послушнее) бегут на потеху зрителям во время гонок Палио в чудных итальянских городках Тосканы, Умбрии и Эмилии-Романьи. Почтенная традиция, сохранившаяся еще от Средневековья, с предваряющими бег хоругвями и религиозными процессиями, с дружными попойками горожан-соперников из соревнующихся кварталов. Но ослики бегут — и ни с того ни с сего останавливаются поперек дорожки, и вдруг неспешно трусят обратно к линии старта. Азарт — у зрителей, ослы же отдельно и параллельно, живут какой-то своей жизнью внутри общего праздника. Авторский монтаж, перемежающий цветные и черно-белые планы, создает ощущение ослиной гонки, разорванной на свои игровые куски. И потом уже Марко Великий, тот самый осел, которого нарядили в яркую попону, с залихватски сдвинутым на один глаз праздничным венком, сам приходит в амфитеатр, чтобы обличать и проповедовать… Ну да, целая всемирная история в литературе, в сказаниях и притчах… Тут прижились все — и греки (Эсхил. «Прометей прикованный»), и латинянин Апулей с его «Золотым ослом», — и косвенно, по касательной — от бегства в Египет, от яслей с Младенцем до въезда в Иерусалим — еще одна история этого скромного зверя, от рождения помеченного крестом на холке.