Големикон

Кэйзер задумывается. Анимус вновь смотрит на чертежи, а потом кладет одну руку себе на сердце, сосредотачиваясь на его ритме. Сердце, сердце, сердце стучит… и он живет, и всякий – живет.

– Дедушка? – спрашивает юноша, поднимая глаза на Анимуса. – А обо мне когда-нибудь будут говорить так же?

– Конечно, внучек, – старик теребит волосы Кэйзера. – Конечно…

Анимус знает, что это так, а юный Кэйзер проиграет в голове картинками будущего.

Но все вокруг резко сжимается, схлопывается и бурным горным потоком несется вспять, по пути выпрямляясь и возвращаясь к привычному ритму, где звуки звучат как им положено, цвета не вывернуты наизнанку, а свет и тень поменялись местами, ставь самими собою – все тает, пока вокруг не остается лишь темнота, освященная парой магических ламп. Так глубоко, что теряются даже мысли…

Кэйзер стоял глубоко под землей, смотря вперед – на новые цепи, еще более крепкие, сковавшие дракониху. Механической рукой мэр поправил мундир.

– Конечно, они будут говорить обо мне, – закрыв глаза, пробормотал Кэйзер. – Спустя столько лет… конечно, будут, дедушка. Не только о тебе.

Глава 3. Попадамс попала

Мир перевернулся вверх-тормашками.

По крайней мере, таким он был в отражении огромного озера – словно зеркала, лежавшего в кольце гор. Ветер колыхал воду, реплика мира плыла, теряла узнаваемые очертания, и казалось, что там, на глубине, находится изнанка привычной реальности: привычных горных пиков, которые в отражении удлинялись и тенью скользили вниз, привычных кедров на склонах, на водном зеркале казавшихся длинною до небес… Но ведь небо и стало землей, а земля – небом, а потому продолговатые стволы уходили в никуда, терялись среди искаженных отражений и наполняли озеро глубиной всего окружающего мира, только удвоенной – словно бы в озеро поместилось сразу несколько реальностей, как в сумку без дна или шляпу фокусника, где под мягкой фетровой подложкой скрывался потайной отсек, тоже бездонный. Озеро не просто поймало мир, нет – оно будто бы вобрало в себе все вещи, их отражения, тени, звуки и даже образы, уместив глубоко на дне.

Прасфоре казалось, что если бы она нырнула туда, в эту ледяную воду, и посмотрела вверх, то увидела бы совсем иной мир, подумав, что это нечто потустороннее. Так, заметила девушка, наверное, думали ее далекие предки, впервые наткнувшиеся на это озеро и решившие попытать удачу, поискав что-нибудь ценное на дне.

Небо все еще озарялось белым, а водная гладь будто бы посылала сияние обратно. Попадамс уже не мерзла – по дороге она открыла сумку и надела свитер. Теперь девушка стояла, сложив руки, чтобы было еще теплее, и наслаждалась озером – ничто больше не отвлекало.

Прасфора потеряла счет времени, но дальняя часть сознания, всегда обстоятельно следящая за абсолютно всеми вещами, подсказывала, что пока еще можно не нестись сломя голову обратно на перрон. Это радовало – из кольца гор, покрытого редкими кедрами и увядающими пурпурно-желтыми цветами, уходить не хотелось. Здесь дышалось так легко, словно весь воздух мира принадлежал тебе и одному тебе – а легкие внезапно стали столь же бездонны, сколь и озеро.

Девушка достала тетраду Альвио, пролистала и открыла как раз на зарисовке озера. Оно получилось точь-в-точь уменьшенной копией оригинала, только вот на склонах пристроились… Прасфора пригляделась, чтобы разобрать, и поняла – конечно же, грифоны, в огромных витых гнездах меж кедров, на склонах. Девушка посмотрела на реальное озеро, потом на картинку, и снова – на реальное.

Попадамс вздохнула.

Бедный Альвио просто бредил этими фантастическими животными, от которых не осталось ничего, кроме легенд, барельефов и зарисовки его деда-прадеда. Драконолог настаивал, что звери эти – не плод больного воображения, а реальные существа, которые просто пропали. Когда у Альвио спрашивали, куда, он превращался в рыбку – пытался ответить, но не мог. Не знал.

Никто не знал.