Големикон

Девушка пожалела, что друга не было рядом – может, хоть он смог бы успокоить, рассказав, что дракона просто так не убить, это занятие долгое и слишком сложное. Но Прасфора просто знала, что под натиском мэра сломается любой орешек, даже драгоценный – особенно после того, как посмотрела на перроне в глаза Кэйзера.

Она давно так не злилась, как теперь. Но только – ругала Прасфора себя – смысл злиться, когда ты все равно ничего не сможешь сделать?

Теперь вопросов к дяде появилось еще больше, потому что… в общем, потому что с мэром Хмельхольма дела обстояли весьма странно. Вроде бы он не вызывал поводов для беспокойства, не проводил дни напролет упиваясь вином в окружении обнаженных дам, не вводил комендантские часы и не устраивал массовые гонения с геноцидом, но горожане все равно чувствовали его власть, которую он держит на привязи, словно бы сохраняя до определенного момента – она окружала его невидимой, но осязаемой железной аурой. Сразу становилось ясно – с мэром лучше не спорить, без всяких на то объяснений причин. Просто – не надо, не тот это человек.

В остальном же, Кэйзер существовал – люди знали, но намеренно вспоминали об этом только иногда. Не со злого умысла, так просто получалось. Когда афиши с лицом мэра не расклеены на каждом углу, а он не устраивает собрания на площади по десять раз за день, сознание, свойственным ему образом, отодвигает фигуру Кэйзера на задний план, делая белым шумом, фоновым верещанием далекой музыки, но с красным-ярлыком пометкой «важно» и «потенциально опасно». В впереди, перед глазами, маячат бытовые дела и проблемы.

К тому же, даже когда о мэре говорили, видели перед собой не Кэйзера, а внука великого Анимуса. Человек-то один и тот же, а разница – принципиальная.

О мэре Хмельхольма не думали так же, как не думают о хроническом соседе-алкоголике за стенкой, пока он ведет себя спокойно – как только начнет вышибать двери, мысли сами кинутся за борт.

Вот и Прасфора почувствовала себя неуютно рядом с мэром – словно коснулась его холодной и суровой, как далекие горные пики, ауры. О том, что улыбающийся дядя с этим связан хоть как-то, думать даже не хотелось, но наступил как раз тот самый случай, когда мысли сами стали выкидываться за борт.

Девушка нащупала в кармане записку Хюгге. Помяла ее.

– Ты еще сама ничего не знаешь, – думала Прасфора, выбираясь из-за големов. – А уже делаешь выводы. Ты ведь понимаешь, как это глупо, да?

Девушка не страшилось внутренних диалогов с самой собой, ведь знала – переживать нужно лишь тогда, когда станешь говорить то же самое вслух. Если еще перед зеркалом, то вообще пиши пропало.

Ответы ждали рядом – в конце кладбища големов.

Попадамс с опаской шла туда, где затихли голоса, и рассматривала големов – иногда они лежали кучами, иногда были аккуратно поставлены, но от каждого из них – без руки, без ноги, с огромной пробоиной или просто отколовшейся кистью – веяло захлестывающей, неподдельной грустью, будто они вовсе и не собирались умирать, ведь не жили никогда. А теперь оказались на кладбище, бесполезные и безжизненные.

Прасфора поймала себя на мысли, что думает о големах, как о людях – а эти мысли считались не то что бы неправильным, просто нерациональными. Тут не возникало вопросов этики, да даже безумных спекуляций (кто знает, вдруг каждым големом заправляет маленький карлик внутри?!) – големы просто были глиняными куклами, работавшими на магии, человекоподобными инструментами, и все тут. Но здесь, на кладбище, от этих исполинов веяло такой неописуемой грустью и тщетностью своего уже не-существования, что Прасфора задним числом жалела их, как маленькая девочка жалеет тряпичную куклу, у которой оторвалась ручка. Хотя проблема-то решается легко – нужно просто пришить новую руку, и игрушка снова окажется в строю. Но с големами так никогда не делали – невыгодно и… неописуемо жутко, все равно, что мертвецу пришивать свеженькую конечность.

Кэйзер, похоже, до этого все же додумался.

Цепкая тревога внутри Прасфоры уже подуспокоилась – но тут она дошла до другой части кладбища и замерла.

Големы здесь стояли подлатанные. Такие же, как тот, с которым недавно возился мэр – только это Прасфора видела краем глаза, а теперь перед ней раскинулась целая картина из сотни големов.

Дыры их были залатаны металлом, отломанные конечности – руки и ноги – заменены механическими, из апатично мерцающей бронзы, пробитые головы закрыты пластинами… Все это казалось одновременно жутким и завораживающим, как алкогольный коктейль со сливками – невероятнее (и страшнее) всего выглядели големы, все конечности которых заменили новыми протезами с торчащими шестеренками, пружинами, рубинами и бронзовыми прутьями.

Прасфора испытала резкое желание убраться подальше. Она словно бы поняла, что не стоило заходить за условную дверь с надписью «НЕ ВХОДИТЬ! УЖАСНЫЕ ТАЙНЫ! НЕ ДЛЯ СЛАБОНЕРВНЫХ»; потому что теперь из бездонной ямы с шипами, которая – о неожиданность! – оказалась за этой дверью, придется карабкаться без снаряжения.