Голландский дом

Я улыбнулся. Снова была весна. Точнее, была Пасха, и я приехал в Элкинс-Парк на целых три дня. Вишневые деревья, выстроившиеся со стороны Букcбаумов, стояли все розовые и трепетали под ношей стольких лепестков. Свет от них сделался розовым и золотым. Это был день вишневых деревьев, «золотой час», и я, обычно не покидавший стен больницы, был благодарным зрителем.

— С поездами почти разобрались. На следующей неделе начинается ортопедия.

— Сильный как мул, а еще и вдвое умнее. — Мэйв вытянула руку в открытое окно машины; у нее сохранилась тактильная память о сигаретах, с которыми давно было покончено.

— Чего?

— Ты что, не слышал раньше? Наверное, какая-то ортопедическая шуточка. Папа все время это повторял.

— Папа что-то имел против ортопедов?

— Нет, блин, против цветной капусты. Он терпеть не мог ортопедов.

— Почему?

— Они ему колено вывернули в обратную сторону. Не помнишь?

— Вывернули колено? — Я покачал головой. — Наверное, я тогда еще не родился.

Мэйв подумала с минуту, я буквально видел, как она копается в воспоминаниях.

— Может, и так. Он смеялся над этим, но когда я была маленькой, думала — это правда. Его колено действительно выгибалось не в ту сторону. Он постоянно ходил к ортопеду, наверное, они пытались что-то выправить. Надо сказать, думать об этом жутковато.

Вопросам, которые мне хотелось задать отцу, не было конца. После стольких лет я все меньше думал о его нежелании откровенничать и все больше о том, каким же я был дураком, что не попытался его разговорить.

— Даже если хирург развернул ему колено под другим углом, что, конечно же, невозможно, мы должны сказать спасибо, что он вообще не ампутировал ногу. На войне такое сплошь и рядом случается. Лечение требует времени, а оттяпать что-нибудь гораздо проще.

Мэйв скорчила гримасу.

— Ну, это не Гражданская война была, — сказала она, как будто после сражения при Аппоматтоксе ампутацию отменили. — Не уверена, что они вообще оперировали его колено. Он сказал, во Франции доктора были до того замотаны, что многое оставляли без внимания. Так оно и вышло. Правда, даже трогательно, что он мог об этом шутить.

— Но его должны были прооперировать, когда это случилось. Если у тебя прострелено колено, уж кто-нибудь да прооперирует.

Мэйв посмотрела на меня, как будто я только что открыл дверь и сел в машину рядом с ней — абсолютный незнакомец:

— У него не было огнестрельного ранения.

— В смысле?

— Он сломал плечо при прыжке с парашютом и что-то повредил в колене или просто ушиб. Приземлился на левую ногу, упал и сломал левое плечо.

За ее спиной возвышался Голландский дом, декорация наших жизней. Я невольно подумал, а в одном ли доме мы росли?

— Почему я всегда думал, что его ранили на войне?

— Понятия не имею.

— Но его госпитализировали во Франции?

— Из-за плеча. Проблема в том, что никто не обратил внимания на его колено, когда это случилось. Полагаю, с плечом все было совсем плохо. Затем колено со временем переразогнулось. Он носил бандаж много лет, а потом нога вообще перестала сгибаться. Это называется артро… — Она замолчала на полуслове.

— Артрофиброз.

— Точно.

Я вспомнил, что источником боли был бандаж: тяжелый, не по размеру. Он жаловался на бандаж, а не на колено.

— А с плечом-то что?

Она пожала плечами:

— Да вроде все нормально в итоге. Не знаю, он никогда не говорил о плече.

На протяжении всей учебы в медицинской школе и еще лет десять после окончания мне снился сон о том, как во время обхода я представляю профессору пациента, которого ни разу не осматривал; примерно так же я чувствовал себя в то пасхальное утро. Сирил Конрой, американец, парашютист, тридцать три года. Ранений не имеет…

— Знаешь, — сказала Мэйв, — когда с ним случился тот приступ, я всегда думала, что дело в лестнице. Я и представить не могла, чтобы он забрался на пятый этаж чего бы то ни было. Должно быть, кто-то здорово его выбесил, раз он поднялся на такую высоту по жаре, чтобы проверить герметизацию окон. Насколько я знаю, он на третий-то этаж Голландского дома поднимался всего два раза в жизни: в день, когда привез нас с мамой в самый первый раз, чтобы все нам показать, и когда я приехала на День благодарения, а Андреа объявила о моем изгнании. Помнишь? Он отнес мою сумку наверх. Когда мы поднялись, ему пришлось прилечь. Нога дико болела. Я подложила ему под ногу свой чемодан, чтобы слегка приподнять ее. Мне стоило закатить истерику из-за Андреа, но я думала лишь о том, что он больше никогда не спустится вниз. И мы будем жить в двух крохотных спальнях, примыкающих к бальной зале, папа и я. Неплохая, между прочим, идея. Было бы здорово. Он сказал: «Это прекрасный дом, но какой же он, зараза, высокий». Я ответила, чтобы он продал его и купил ранчо. Это, мол, решит все его проблемы, и мы оба рассмеялись. И это дорогого стоило, — сказала она, глядя в окно на вишневые деревья Буксбаумов, — хоть чем-то рассмешить папу в те дни.

* * *