Голландский дом

Мэйв задушила мою последнюю надежду на участие в баскетбольной команде Колумбийского. Она сказала, это станет отвлекающим фактором, я испорчу средний балл и потеряю шанс разорить фонд до того, как вырастут Норма и Брайт. Впрочем, команда была так себе. В результате я играл при любой возможности, и одним солнечным субботним утром в начале первого курса с другими пятью парнями из Колумбийского мы отправились в парк Маунт-Моррис. У меня был мяч. Мы были тощими, патлатыми, очкастыми, бородатыми, а один из нас еще и босым. Ари, который возымел наглость топтать тротуары Манхэттена босыми ногами, сказал, что у Маунт-Морриса всегда ошиваются мальчишки, которые не прочь покидать мяч. Его уверенность нас впечатлила, хотя, оглядываясь назад, все сильнее убеждаюсь, что он, похоже, понятия не имел, о чем говорит. Гарлем был мясорубкой, и, хотя мэр Линдсей уверял, что по городским улицам ходить безопасно, студенты Колумбийского все же старались держаться на нейтральных территориях. В 1959-м, когда Мэйв училась в Барнарде, все было иначе. Девушки и их ухажеры наряжались, чтобы отправиться на спектакль в «Аполло», но к 1968 году те беззаботные времена давно минули. Парни из Колумбийского университета отправлялись на занятия, парни из Гарлема отправлялись на войну — действительность не очень располагала к субботнему товарищескому матчу.

Когда мы вшестером приблизились к парку, до нас стало доходить. Мы внимательно смотрели по сторонам и ловили на себе внимательные взгляды местных — детишек, растянувшихся на ступеньках домов, мужчин, столпившихся на углу, и женщин, высовывающихся из открытых окон, — все смотрели на нас. Женщины и девушки, встречавшиеся на тротуаре, советовали нам пойти домой и передернуть друг дружке. Мусорные мешки, громоздившиеся вдоль бордюров, порвались, их содержимое высыпалось наружу. Мужчина в белой майке и с афро, в которое сзади была просунута небольшая кирка, наклонился к открытому окну машины и врубил радио на всю катушку. К стене кирпичного дома с заколоченными окнами и отсутствующей входной дверью была приклеена табличка: Конфискация. Продается на открытом аукционе. Мне вспомнилось, как отец записывал время и дату аукциона в маленький блокнотик на спирали, который он держал в нагрудном кармане.

— Мимо такой вывески трудно пройти, — сказал он мне однажды, когда я был еще мальчиком и мы стояли на севере Филадельфии перед многоквартирным домом. — Они бы еще написали: Приходи и забери даром.

Я сказал, что не понимаю.

— Все умыли руки: владельцы, банк. Единственные, кто не сдался, — это Бюро внутренних доходов, потому что они никогда не сдаются. Чтобы владеть этим домом, тебе нужно лишь уплатить соответствующий налог.

— Конрой, — парень по имени Уоллес, мы вместе химию изучали, окликнул меня. — Застрял? — Они уже дошли до конца квартала, а я стою тут один — белый парень с баскетбольным мячом в руках.

— Конрой! Шевели жопой! — сказал один из трех мальчишек, сидевших на ступеньках соседнего дома, а второй крикнул: «Конрой! Сделай мне сэндвич!»

Это был момент моего духовного пробуждения на 120-й улице.

Я указал в сторону дома с объявлением.

— Кто здесь живет? — спросил я мальчишку, который хотел, чтобы я приготовил ему поесть.

— А мне похер, — сказал он; ох уж этот гонор десятилетки.

— Он из полиции, — сказал второй пацан.

— Все копы — пидоры, — сказал третий, доведя всех троих до истерики.

Меня ждала моя команда, и теперь, двигаясь немного быстрее, они вернулись назад. «Пора идти, чел», — сказал Ари.

— Он коп, — повторил мальчишка и выставил палец наподобие ствола. — Вы все копы.

Я бросил мяч от груди пареньку в красной футболке, он вернул подачу — раз, другой.

— Мне пасани, — сказал один из них.

— Отведите их в парк, — сказал я мальчикам. — Я подойду через минуту.

Похоже, никто из них не счел это хорошей идеей — ни мои однокашники, ни мальчишки со ступенек, но я уже шел к углу квартала, в винный магазин, надеясь позаимствовать у них ручку. Вся необходимая мне информация уместилась бы у меня на ладони.