Голландский дом

Мэйв чиркнула спичкой, прикурила. Прикуриватель в фольксвагене не работал.

— Она не поняла — впрочем, а чего было ожидать? Только что закончилась война, мы жили на военно-морской базе в двухкомнатной коробчонке. С тем же успехом он мог привезти ее к Тадж-Махалу и сказать: теперь мы будем жить здесь, только мы втроем. Кто-то мог посмотреть тебе в глаза и сказать это, но понять это было невозможно.

— А внутрь вы зашли?

— Ну естественно. У него были ключи в кармане. Это был его дом. Он взял ее за руку, и мы взошли по ступенькам. Если задуматься, это на самом деле вход, — она протянула открытую ладонь в сторону пейзажа. — Улица, деревья, подъездная дорожка. Вот что удерживает людей на расстоянии. Но потом подходишь к дому, а фасад стеклянный, и взору предстает вообще все. Мы не только никогда не видели подобного дома, но не видели и тех вещей, которые должны быть в таком доме. Бедная мама. — Мэйв задумчиво покачала головой. — Она была в ужасе, как будто он ее в клетку с тиграми заводит. Все время повторяла: «Сирил, это чужая собственность. Нам нельзя внутрь».

Вот и вся краткая история Конроев: одно поколение обжило дом, следующее поколение из него выжили.

— Ну а ты как?

Она обдумала ответ.

— Я была ребенком, мне было интересно. Я была расстроена из-за мамы, потому что ее как парализовало, но также я понимала, что это наш дом и мы будем здесь жить. Дети не слишком разбираются в недвижимости, зато разбираются в сказках, — а в сказке тебе достается замок. И мне было жаль папу, если уж начистоту. Все, что он пытался сделать, выходило как-то не так. Возможно, его я жалела даже сильнее, чем маму. — Она наполнила легкие мягким сероватым дымом и выдохнула его в мягкие сероватые небеса. — Тебе это, наверное, странно слышать. Помнишь, как жарко бывало в прихожей днем, даже когда снаружи было не очень жарко?

— А то.

— В тот день было так же. Мы начали осматриваться — сперва не углубляясь, потому что мама не хотела уходить далеко от двери. Помню, корабль в напольных часах просто застыл на волнах, потому что никто их не заводил. Я помню мраморный пол и люстру. Папа пытался быть экскурсоводом: «Посмотри на это зеркало! Посмотри на эту лестницу!» — как будто она могла не заметить лестницу. Он купил самый красивый дом в Пенсильвании, а жена смотрела на него глазами подстреленного оленя. Мы заглянули в каждую комнату. Можешь себе представить? Мама все спрашивала: «Кто эти люди? Почему они все это оставили?» Мы дошли до заднего холла, где все эти фарфоровые птички на маленьких полках. Как же они мне понравились! Мне захотелось хотя бы одну прикарманить. Папа сказал, что дом построили Ванхубейки в начале 1920-х и что теперь все они мертвы. И вот мы в гостиной, и вот эти огромные Ванхубейки смотрят на нас так, будто мы воры.

— Все они мертвы, — сказал я, как бы воспроизводя речь отца. — Я выкупил дом у банка, и все их имущество достанется нам. По-прежнему ли все на своих местах? Висит ли одежда в шкафах? Я не знал маму, но почувствовал прилив тошноты, когда все это себе представил.

— Подъем по ступенькам занял у папы некоторое время. Мы зашли в каждую спальню. Там было все: их кровати, их подушки, в ванных комнатах висели их полотенца. Помню, на комоде в главной спальне лежала серебряная расческа — в зубцах застряли волосы. Когда мы зашли в мою комнату, папа сказал: «Мэйв, я подумал, вот эта тебе понравится». А какому ребенку она не понравилась бы? Помнишь тот вечер, когда мы привели туда Норму и Брайт?

— Представь себе, помню.

— Так вот, со мной было то же самое. Я тут же забралась на подоконник, а папа задернул шторы. Шангри-Ла! Я лишилась рассудка, а потом и мама лишилась рассудка, потому что по-прежнему думала, что вот-вот раскроется правда и меня раздавит осознанием того, что эта комната принцессы не достанется мне. Она сказала: «Мэйв, слезай. Это все тебе не принадлежит». Но я уже знала: принадлежит.

— Ты прямо тогда это поняла? — Я никогда не мог разобраться в том, что мне дано. Я понимал только, что потерял.

Она устало улыбнулась и снова потрепала меня по затылку. Волосы у меня были короткие и ершились сзади. Так было принято стричься в Чоуте, даже в середине шестидесятых.

— Кое-что я понимала, но нет, полностью до меня дошло, лишь когда Норма и Брайт воспроизвели мои детские впечатления. Думаю, поэтому мне и было их жаль — в каком-то смысле я просто жалела себя.

— Такой уж выдался вечер. Я-то точно был преисполнен жалости к себе.

Мэйв не ответила. Это была ее история, не моя.