Голландский дом

— Вас увидеть, — сказала она, не глядя на меня. — Попросить прощения. — Она потерла глаза рукавом свитера. Обычная старуха в приемной клиники, только очень высокая и дряхлая. На ней были джинсы и синие холщовые теннисные туфли. — Мне так стыдно.

— Ладно, — сказал я. — Что-нибудь еще?

— Я пришла повидать Мэйв, — сказала она, покручивая на пальце тонкое золотое кольцо.

Мысленно я пообещал себе прикончить Флаффи.

— Мэйв в тяжелом состоянии, — сказал я, думая о том, как бы поскорее выставить ее отсюда до прихода Флаффи, которая ринется ее защищать, до того, как появятся Сэнди и Джослин, мистер Оттерсон и кто там еще, у кого может быть свое мнение о том, можно ей остаться или нет. — Возвращайся, когда ей станет получше. Сейчас ей нужно настроиться на выздоровление. А ты и подождать можешь, правда? После стольких-то лет.

Голова моей матери поникла, как подсолнух на исходе дня, — все ниже, ниже, пока подбородок разве что не уперся в грудь. Слезы замерли на мгновение у нее на щеках, а потом скатились вниз. Она сказала, что уже была в палате Мэйв — этим утром.

Еще не было семи. Пока я ел яичницу на кухне Мэйв, у ее кровати в аквариуме отделения коронарной терапии сидела наша мать, держала ее за руку и плакала, взвалив невероятное бремя своего горя и стыда на сердце моей сестры. Она проникла в отделение самым прямым путем из возможных: сказала правду, ну, или какую-то ее часть. Подошла к дежурной медсестре и сообщила, что у ее дочери, Мэйв Конрой, случился сердечный приступ, и вот она, ее мать, приехала как только смогла. Она выглядела так, будто у нее самой сейчас сердце откажет, поэтому когда медсестра, невзирая на правила, позволила ей войти в палату в неприемные часы и пробыть там слишком долго, то сделала это ради матери, а не дочери. Мне это известно, потому что я разговаривал с медсестрой. Позже. Когда вновь обрел способность говорить.

— Она была так рада, — тихо сказала моя мать; ее голос шелестел, как книжная страница. В ее глазах была какая-то мучительная нужда — правда, я не понял, хотела она, чтобы я все понял правильно, или же заявляла о своем возвращении как о намерении все исправить.

Я ретировался, оставив ее в приемной; там был лифт, но все пять этажей я пробежал бегом. Стоял апрель, слегка дождило. Впервые в жизни я задался вопросом — может, в любви моего отца к моей сестре было что-то еще, помимо того абстрактного, поверхностного внимания, которым, как мне казалось, все ограничивалось. Может быть, он полагал, что Мэйв в опасности, и поэтому всячески пытался уберечь ее от нашей матери? Как в анабиозе, я расхаживал между рядами припаркованных машин. Если бы кто-нибудь, выглянув из больничного окна, увидел меня, наверняка подумал бы: Вот бедняга, не может вспомнить, где припарковался. Мне хотелось уберечь сестру от нашей матери, уберечь ее от любого, кто мог так бездумно ее бросить, а потом появиться вновь в худший момент из возможных. Мне хотелось засвидетельствовать собственную преданность, заверить сестру, что теперь она на моем попечении и больше никто не причинит ей вреда, — но она спала.

Нет ведь истории о блудной матери. Богач не стал устраивать торжество в честь возвращения своей бывшей жены. Сыновья, просидев все эти годы дома, не развешивали гирлянды на дверях, не закалывали овцу, не приносили вино. Уйдя от них, мать их убила, каждого на свой манер, и теперь, годы спустя, никто не хотел, чтобы она возвращалась. Все вместе они поспешили вниз по дороге — отец, сыновья, — чтобы запереть ворота; ветер трепал их пальто. Их предупредил сосед. Они знали, что она уже близко, что ворота необходимо запереть.

Пациента в отделении коронарной терапии можно навещать трижды в день: не больше чем по пятнадцать минут, по одному посетителю за раз. Моя мать уже дважды сидела у постели Мэйв, утром и днем. Медсестра вошла в приемную и сказала, что Мэйв снова ее зовет. Мне разрешили прийти тем вечером в семь, и я понял, что сейчас не время для ссор, склок и споров. Обиды, разговоры о несправедливости — все это потом. Я просто зайду в палату и повидаюсь с сестрой, только и всего. Хотя я пробыл врачом совсем недолго, мне было известно, что даже капля теплоты может настроить больного на выздоровление.

Возможно, дело было в том, что мы не виделись последние двадцать четыре часа, возможно, ее взбудоражило появление нашей матери, но Мэйв выглядела лучше. Она сидела в кресле у кровати, мониторы попикивали, знаменуя улучшение ее сердечной функции. «Ты глянь-ка», — сказал я и наклонился, чтобы поцеловать ее.

Мэйв улыбнулась мне — открыто, во весь рот, как улыбаются люди рождественским утром, что было для нее редкостью. Она выглядела так, будто вот-вот подскочит и обнимет меня. «Это невероятно!»

Я не переспросил: Что именно? Не сказал: Да, да, похоже, тебе гораздо лучше! — потому что знал, что она имеет в виду, и было не время для экивоков: «Сюрприз так сюрприз».