Голод Рехи (СИ)

Остатки сгоревших домов врезались в башни королевского дворца. Он содрогался, как больной в агонии. Рехи парил над всеобщим хаосом, вновь бесплотный призрак, вновь неспособный что-то изменить, хоть кому-то помочь. Но теперь он слышал боль, впитывал ее. Много-много чужой боли, прораставшей терновым кустом сквозь отверстую душу.

Вот где-то зарубили топором юного парнишку; вот где-то на лежалом грязном сене трое солдат насиловали несчастную горожанку; вот истощавший малыш, заходясь бессильным плачем, тряс тело убитой матери. Такая участь постигла тех, кто не успел укрыться за последним рубежом. Город пал, исчезло королевство. Никто не пришел на помощь. Где в этой неискупимой боли назидание?

Рехи рассекал руками воздух, плывя в отрыве от сознания лилового жреца. Сам по себе, он видел измученные город, вспоминая, как они с Лартом разоряли поселение людоедов.

Ларт тогда еще сказал, что война — это грязь, а не слава. Разоренный город — изнанка, вываленные наружу потроха. Битву Рехи не узрел, наверное, случилось нечто схожее со сражением в ущелье. Наверное, нашлись в этой войне свои герои с обеих сторон. И кто-то подрубал ноги громилам на требушетах. И кто-то несся вперед на храпящих боевых конях, а не ящерах. Так ли много различий? Слишком мало. Поразительно мало. Наверное, рыцари вражеского войска искреннее верили, что вершат правое дело. Полукровки Ларта тоже верили, как и людоеды. Обе стороны просто хотели жить и питаться. Так ли отличалось бессмысленное противостояние двух братьев?

«Неужели из-за него разрушился наш мир? Да сколько этих усобиц было!» — поражался Рехи, глядя вокруг с высоты сломанного шпиля сгоревшего собора. На лестнице у подножья лежали припорошенные золой трупы. Кто-то еще катался по земле, сдирая вместе с приварившейся одеждой обугленную кожу. И даже во сне пробивался из прошлого тяжелый дух паленого мяса.

— Деметрий! Деметрий, спаси! — кричал несчастный, и в нем смутно узнавались черты однажды виденного жреца в зеленом. Служитель надежды заходился отчаянным воплем.

«Митрий, а ты не помог даже своему верному поклонщику. Двенадцатый разрешил создать во имя тебя отдельный культ. Но ты об этом как-то позабыл. Как и вообще о моем мире», — подумал Рехи и устремился прочь, дворцу.

Он напоминал себе, что никому из прошлого уже не помочь. Они все умерли, сгинули три сотни лет назад. А вслед за ними мир. За невинно загубленных отомстило Падение, которое навеки стерло блеск с лат рыцарей армии победителя. Не стало никого. Но как?

Ради этого Рехи и удерживал себя в вынужденном сне, если уж кто-то позволял узреть. В этом скорбном кружении крылся ключ к истинному греху Двенадцатого.

«Если все так просто. Если для вызова оружия, «разящего неправого», нужен всего лишь верно названный грех, то я должен разузнать, в чем дело. Или не я… Или это лиловый жрец хочет, чтобы я узнал. Ведь он же давал мне подсказки в пути! Ну, давай, лиловый, очухивайся тут в замке, расскажи мне, как победить твое безумное божество!» — уговаривал Рехи, проходя сквозь стены.

Предстал знакомый зал, только фрески на стенах еще не обвалились, еще их не испортили зарубки пленника. По центру неизменным монолитом стоял длинный стол, но вокруг него уже не толпились министры, не двигал фигурки кораблей сбежавший адмирал. Лишь ветер трепал загнутые края карт, точно сломанные крылья замерзающих птиц. К чему карты, когда не осталось королевства? Разделенные земли рано или поздно кто-то объединяет каленой дланью. Брат идет на брата, чтобы в хрониках летописцы победителя записали, как расцвело соединенное королевство.

Только Страж Мира оказался в стане слабого короля. Выходит, брат его оказался хитрее. История ненависти осталась под пылью веков, но Рехи глотал ее терпкую горечь. Уже не ради ответа, а от понимания правил самого мирозданья. В год заточения он научился мыслить, внимая тишине и разговорам с Митрием. Слишком многое понял, чтобы равнодушно наблюдать за исчезновением тех, кто так долго снился. Хотя он изначально догадывался, к чему ведет эта война. Но теперь не хватало слов для едких замечаний.

Он стоял посреди зала, где слабо трепыхалось пламя единственного масляного светильника подле трона. Под балдахином застыла мрачная фигура, сливающаяся с темнотой. Покинутый тусклый отблеск власти в сумерках королевства. В нем сквозило одиночество, как вечная драма, чья-то боль на раскрытой ладони пустой бесконечной вселенной.

— Вот и явился мне вестник конца. Ты ли сам Тринадцатый? — донесся слабый голос. Рехи оглянулся, но за спиной никого не оказалось. В зал, содрогавшийся от череды выстрелов, никто не заходил.

— Да, ты, — вновь окликнули Рехи, и он устрашился своего присутствия, но ответил:

— Нет. Не Тринадцатый. Но вестник конца.