Голод Рехи (СИ)

«Достаточно для чего?» — задумался Рехи. Тяжелое ожидание осуществления мрачного плана придавливало к плитам пола. После визитов верховного жреца, Рехи часами сидел в оцепенении, давясь от накатывавших волн дрожи. Когда даже Митрий разводил руками, он свои и вовсе опустил. Сложил лапы, как поверженный ящер, лег трусливо вверх брюхом в надежде уцелеть. И просто ждал. Не ради себя, а ради веры в спасшихся Лойэ и Натта. Они вовремя убежали, вовремя сохранили собственный разум. Но пропащий отец не стал защитником маленького сына. Он торчал в Бастионе, бессильно пробуя взломать запечатанные черными линиями двери.

— Митрий! Ну, что же ты медлишь?

— Я думаю, Рехи, — неизменно отзывался вестник великого добра. И так завершались короткие разговоры. Семаргл увиливал, не желая показать слабость. Сумеречный же отмалчивался так, словно ведал путь к спасению, к разрушению культа, но опасался цены, которую пришлось бы заплатить. Рехи уже ничего не боялся, от долгих обещаний он дошел до яростного исступления.

Так прошел целый год. Год бесполезного ожидания. Год неизменного голода. Год, предвещавший конец мира.

Рехи отмечал дни зарубками на стене. И только так ориентировался в сменах красных сумерек. Ничего не менялось, и эта неизменность медленно убивала едва теплящийся рассудок. Он не верил в себя, не верил в силу линий. Он забыл о себе, о том, кем являлся.

«Я уже умер? Нет? Я еще существую? Если перестану, то ничего не изменится. Ничего. Я насекомое, застывшее в смоле. Когда-то я был упрямым… Таким упрямым! Я просто шел вперед, не думая, как выгляжу, что делаю и есть ли у меня хоть какой-то шанс на победу. Я просто делал. Почему сейчас сомневаюсь?» — спрашивал он себя, пробуя нащупать черные или белые линии. Он видел их, видел крайне отчетливо. Но уже боялся по-настоящему дотрагиваться, боялся менять из-за открывшихся знаний. Неосторожное движение заставляло вспомнить о предостережениях Митрия и Эльфа: вторжение в сферу линий погубило мир.

«Но ведь я исцелил Ларта! Я и никто другой, не Саат, не Митрий. Только я и линии. Ларт! Ты должен быть живым! Ларт, почему тебя здесь нет? — спрашивал Рехи, устало царапая стены. — Только ты способен вернуть мне веру в себя».

Нанеся зарубку нового дня, он съеживался в дальнем углу. Сводил с ума хоровод теней, воплощенный в полустершихся фресках.

— Идемте, Страж! Вас ждут, — говорил Вкитор. И тогда начиналось новое мучение. Его выводили к толпе в путах из черных линий, голодного и слабого. Ноги и руки тряслись, как у старика. В минуты покоя он еще пытался поддерживать форму, повторял движения из фехтования прошлых времен, которым научил Ларт. Но голод и скука подрубали силу воли.

«Это новое испытание такое. Голодом… Но я его с детства прохожу. Рехи — это голод. Голод — это Рехи. Вся моя жизнь — голод Рехи», — думал он, лежа прямым изваянием на каменной плите с крепко сцепленными в замок пальцами. После фальшивого чествования Стража, заканчивавшегося поеданием мозгов неофитов, одиночество убаюкивало почти приятным покоем. Если бы не постоянный запах тлена и мертвечины. Рехи принюхивался к своему телу, прощупывал складки одрябшей кожи, обтянувшей выпирающие кости. Он боялся уловить оттиск разложения и найти трупные пятна. Возможно, он уже давно умер, просто забыл об этом.

— Год… Год и два месяца, — провозгласил Рехи, портя остатки фрески очередной насечкой и перечеркивая ряд. Много же их накопилось! Он аккуратно отмечал время заточения, потому что ждал окончания пытки. Его пообещали спасти, поэтому он не боролся, как умел раньше. Возможно, из-за этого размяк и обессилел. Твари! В том и кроется зло великого добра — оно вечно ждет чего-то, боится сделать хуже, сомневается. В итоге ради всеобщего блага приходит в самый последний момент, когда спасать уже некого.

Сумеречный исчез, он боялся превратиться в безумного монстра — это Рехи еще понимал. Митрию же оправдания не находилось. Его образ в многократном повторении запечатлели лживые фрески. Нарисованные семарглы благословляли каждое заседание королевских министров в древние времена. И каменные алтарь был на самом деле длинным столом, на котором раскладывали военные карты и подписывали указы.

Теперь все изменило значение, все покрыли царапины. Прекрасные картины забытых мастеров окончательно изуродовали небрежные насечки заключенного. Много! Как же их много! Рехи не знал столько цифр, чтобы назвать все дни. Ориентировался по перекладинам, которыми зачеркивал семь вертикальных линий — одну неделю. Потом соединял четыре горизонтальных засечки в одну длинную — месяц. Длинных засечек накопилось двенадцать и еще две. Год и два месяца. Много. Слишком много для пустынного эльфа. Столько кочевые эльфы никогда не сидели на одном месте.

— Нет, так больше нельзя! — воскликнул Рехи, ожесточенно вскакивая. Исчерченная стена глядела на него немым упреком бездействию. Если Митрий ждал — его дело. С чего семаргл записал себя в союзники? С чего Рехи поверил в эту иллюзию?