Голос

Он, как провинившийся, с которого сняли наказание, поворачивается на голос: ярко горит лампа. Надя стоит перед ним в одной рубашке, волосы распущены… Она оглядывает себя, обтягивает на бедрах рубашку:

— Посмотри, какая тонкая талия!

Он ждет: сейчас она налетит на него и, как русалка, защекочет до смерти!

Она садится на стул, сжимает руками колени, сгибается — из-под рубашки остро выглядывают ее незащищенные груди.

— Погаси лампу, — слышит он голос Нади.

Он хочет выполнить ее просьбу, но забывает набрать в себя побольше воздуха — выдох получается несильный, пламя вздрагивает…

— Останься сегодня у нас. Останешься? Одной мне страшно.

Он чувствует, как его щеки краснеют в темноте и делаются тяжелыми.

— Будешь спать на моей кровати.

Постелила ему и ушла на кухню, где стояла кровать отца.

Вздохнет она, повернется на кровати — ему все слышно. Он тоже вздохнет и повернется.

— Ты не спишь? — слышит он отчетливый голос Нади.

Он садится, чего-то ждет и с ужасом думает, что Надя слышит, как бьется у него сердце.

Смутно он осознает себя погибшим, ложится, закрывает глаза и тонет в разноцветных кругах…

Утром он пробирается домой ближней дорогой. Лес и река не освободились от тумана, земля ему кажется незнакомой. Если бы не редкие крики птиц на болоте и опасно налетевшая на него ласточка, он бы оказался один во всем мире — Нади, как он ее видел вечером и утром, когда она только что проснулась, не было, — она стала похожа на угрожающий полет и крик ласточки, на траву, по которой он шел босиком, на звон кузнечиков, который преследовал его. Надя смотрела на него отовсюду…

Спал Николай Семенович часов до одиннадцати.

Перед-тем как проснуться, услышал частые и очень знакомые металлические удары. А когда проснулся, понял: отец отбивает косу. И Николай Семенович засмеялся от радости, когда представил, как идет за три-четыре километра через знакомый лес, находит свой покос…

— Никто не приходил утром? — спросил он у матери.

— Катя Ильева тебя спрашивала. Я пошла разбудить… Не надо, говорит, сам проснется.

Николаю Семеновичу было приятно, что приходила Катя, и в то же время ему хотелось отодвинуть разговор с Катей — хотя бы на день, два. Он боялся выглядеть хуже, не так, как в первый раз, когда они познакомились.

Из разговора с матерью узнал: Надя вернулась из Средней Азии и живет в Мостовке.

«Часа два ходьбы», — представил он себя идущим в Мостовку. Удержался, чтобы не спросить, замужем ли она. «Конечно, замужем. Что ж ей, меня ждать?»

— Отец не пойдет на покос?

Мать подошла к сыну, через силу улыбнулась, а чтобы он лучше понял, надавила ему расставленными пальцами на голову:

— Неужели ты не видишь: он же пока идет от колодца, сколько раз отдыхает.

Косил Николай Семенович за двоих. Отдыхал, когда точил косу, и все ему мерещилось, что кто-то смотрит на него из кустов, прячется и смотрит. Два раза бросал косу и быстро шел проверить то место, откуда, ему казалось, смотрят на него. Он даже слышал, как сучок треснул и кто-то сдавленно засмеялся…

«Катя могла прийти… Смотрит, как я кошу…»

Николай Семенович хорошо представил себя широко размахивающим косой, и все без отдыха, без отдыха… Мигом исчезла усталость, все дольше косил, не отдыхая, и с каждым прокосом как будто новой силой наливалось плечо, острее видел глаз, и Николай Семенович вовремя обкашивал скрытый в густой траве пенек или корень и очень хотел, чтобы видела его сейчас Катя.

Часа за три привык к сенокосу, к молчавшим деревьям и кустарникам. Ходил пить из лесной речки, на дне которой белела трава и вздрагивали меленькие желтые цветы.

До вечера было далеко. Николай Семенович спрятал косу в березняке, постоял, вдыхая полной грудью запах свежескошенной травы, и пошел вдоль берега: хотелось посмотреть листвяк — огромную лиственницу, сваленную грозой и пожаром. Она стояла около речки, на косогоре, и, когда упала, надломленной вершиной легла над водой, поперек речки. По лиственнице переходили на ту сторону за смородиной.

В детстве Николай Семенович боялся ходить по ней: косогор крутой и лиственница, казалось, не лежала, а стремительно летела вниз. Когда кончилось детство, то все равно пройти по ней было праздником.

Лес был теперь реже, истоптан скотом, изъезжен, и Николай Семенович без труда нашел это место. Нашел — и огорчился. Пол-лиственницы сгорело, когда-то гладкая и блестящая поверхность подгнила, стала мягкой и красноватой, надломленная вершина осела, скрылась в воде и была похожа на обглоданный скелет рыбы.

Николай Семенович прошел по листвяку и остановился, раздумывая: переходить ли на ту сторону? Вода чуть слышно звенела, переливаясь… Николай Семенович стоял в воде — ботинки еще не скрыло — и пробовал одной ногой: не скользко ли?