Голос

Вернулся по листвяку наверх, спрыгнул в траву, черневшую коровьими следами, и не торопясь пошел не прямо к тракту, а вдоль, в противоположную сторону от дома. Лаяли собаки в соседней деревне. Николай Семенович прошел еще на лай собак и вышел на дорогу, желтую от песка и глины. Отсюда недалеко оставалось до Мостовки. Он попытался представить, какая стала Надя, как они встретятся, о чем будут говорить, но ничего не получилось: вспоминалось одно и то же…

Он закончил среднюю школу и приехал домой к покосу. Встретился с Надей. Она не изменилась, только глаза стали еще больше и чернее. Как и раньше, гладко причесывает волосы и связывает их в крепкий тяжелый жгут. От первого мужа у нее осталась четырехлетняя девочка.

— Поедешь с нами на покос? — спрашивает Надя. Она не замечает его смущения и говорит со слабой улыбкой: — С кем гулять будешь? Все невесты деревенские замуж повыходили…

Приехали на покос.

Женщины сели в кружок и почти все говорят разом. Несколько мужиков устраиваются поближе к Наде. Отбиваясь от них, она громко и весело кричит. Бабы ревниво посматривают в Надину сторону…

Надя бежит к нему. Задыхаясь от смеха, она валится на траву, не может отдышаться, садится раскрасневшаяся, берет его за руку и просит послушать, как бьется у нее сердце.

Наде подворачивать углы — короткие прокосы, разбросанные по лесу.

— Пойдем, — говорит она ему.

Они идут через весь покос к лугам.

— Терпеливый ты — учишься. Жизни не жалко? Промелькнет… Давно ли я бегала, смеялась…

Он видел ее перед этим восторженную, веселую и не верил тому, что она сказала.

«Поступлю в институт, закончу первый курс и женюсь. Сегодня скажу ей об этом…»

В сумрачных низинах и на полянах кругами скошена трава. Не боится людей и не улетает ворон с высокой лиственницы. Изредка ветер донесет далекие голоса покосчиков, вздохнут шелестом листьев деревья. Пахнет болотом и морошкой.

Чем меньше остается рядков, тем больше он волнуется. В самую последнюю минуту уговаривает себя притвориться безразличным и с отчаянным спокойствием помогает Наде выбрать место для отдыха.

Она ложится, прикрывает глаза от солнца только что сорванным бело-зеленым листом морковника. Он, не отрываясь, смотрит, как она лежит, как дышит… Она дает возможность рассматривать себя лучше, сонным движением скользит рукой от живота к груди, вытягивает ноги, сдвинув лист к бровям, внимательно смотрит на него…

Он продолжает сидеть молча и неподвижно, щеки его заливает румянец.

Надя приподнимается, у нее на ногах красными перепутанными линиями отпечаталась трава. Садится и, замолкая после каждого слова, говорит:

— Знаешь, на кого ты похож?

Смотрела ему в глаза, колебалась и сказала:

— На красную девицу.

«Сейчас скажу, — думал он. — Это же несколько слов: Надя, выходи за меня замуж…»

Надя ждет. А он, расстегнув душивший его воротник белой рубашки, сжимая в кулаки длинные пальцы, чужим голосом произносит:

— Надя…

И опять молчание.

— Ну что? Не знаешь, как зовут? Что ж мы будем за километр разговаривать — садись поближе. Я тебя все время вспоминала. Думала: приедешь — наговоримся. А сошлись, ты только «Надя, Надя», а дальше ничего не понятно. Или тебе со мной говорить не о чем. А письма длинные пишешь… Я так ругала тебя, что рано родилась. Мне уже двадцать пять, а тебе только семнадцать… Пошли грести, а то нас потеряли…

Когда он уезжал учиться, Надя ушла вперед по дороге, спряталась за фермой среди засохших красноватых сосенок и ждала, смотрела, как машина проходит мимо…

Она хотела выбежать на дорогу, побежать изо всех сил за машиной, что-нибудь закричать ему. Но ни шагнуть, ни крикнуть, ни заплакать она не могла…

А он хотел остановить машину, соскочить, вернуться…

С ним нередко бывало: он знал, например, что для него интересно и важно, но сказать об этом открыто не мог, не хватало смелости, что ли. Почти всегда ему казалось, будто он в чем-то виноват, и он останавливался или отступал там, где его сверстники шли, не задумываясь.

Он уверял, что стоптанный каблук меняет у него походку и влияет на характер, что стыдно проситься с урока в уборную, что-нибудь жевать в классе или в коридоре.

— Старков, это правда, — спросил его однажды директор, — что ты пишешь письма женщине с ребенком?

— Правда, — сразу же упал духом Старков, считая себя исключенным из школы.

— …Запомни, Старков, — говорил директор, обнажая золотые зубы и вытирая платком белый высокий лоб, — запомни: до получения аттестата зрелости осталось не так уж много времени, и ты, видимо, его не получишь.

— Я ничего плохого не делаю…

— Ты позоришь школу.

— Но… Михаил Борисович…

— Никаких «но». Выбирай одно из двух: или учебу, или… Все понял?

Старков хотел сказать «нет», споткнулся на этом слове, на первой же букве и не очень четко выговорил:

— Все.

Больше директор ничего не говорил Старкову, но и не отпускал. Он сидел за столом, застланным красной материей, листал журналы успеваемости и, кажется, совсем забыл о присутствии Старкова.