Голос и ничего больше

Общества животных, мышей и собак[317] (к которым мы вернемся чуть позже) организованы «точно так же», как человеческие общества[318], что означает, что животные всегда лишены гражданства, животные лишены территории, в них нет ничего докультурного, невинного или аутентичного. Однако, с другой стороны, они представляют собой то, что Делёз и Гваттари называют la ligne de fuite, линией ускользания. Превращение в животное Грегора Замзы означает его бегство от механизма семьи и работы: бегство от всех символических ролей, которые он должен взять на себя, его состояние насекомого является в то же время его освобождением. Превращение – это попытка бегства, хотя и неудавшаяся. Но это состояние представляется палкой о двух концах: на начальном уровне мы можем истолковать превращение в животное как превращение, которое закон совершает со своими подданными, то есть с созданиями, низведенными до простой жизни животных, самый низкий вид животной природы представлен насекомыми – ползающим и отвратительным роем, который следует обезвредить, нежертвенным животным миром (насекомое – это антиягненок), который отсылает к голой жизни Homo sacer. Закон обращается с подданными как с насекомыми, как говорит нам метафора, но Грегор Замза разрушает метафору, воспринимая ее дословно, «буквализируя» ее, метафора, таким образом, рушится, расстояние аналогии исчезает, и слово становится вещью. Но с полным принятием положения голой жизни, низведения до животного возникает линия ускользания – не только как внешнее закона, но и как основа полного принятия закона. Животная природа наделяется двойственностью именно в момент полной реализации безусловной предпосылки закона.

Голос Жозефины представляет иную проблему: возникновение другого вида голоса в рамках общества, управляемого законом; голоса, который не является голосом закона, хотя и может показаться, что их невозможно разделить. Голос Жозефины наделен особой властью внутри этой абсолютно немузыкальной расы мышей[319]. Что же особенного в голосе Жозефины?

А в узком кругу мы откровенно признаемся друг другу, что пение Жозефины как пение не представляет собой ничего из ряда вон выходящего. Но может быть, это вообще не пение? <…> Может быть, это все-таки только свист ? А вот уж свистеть-то мы все умеем, это ведь и есть собственно художественное умение нашего народа или, скорее даже, не умение, а некая характерная форма самовыражения. Мы все свистим, однако никому не приходит в голову выдавать это за искусство; мы свистим, не обращая на это внимания, да и просто не замечая этого; среди нас много даже таких, которые вообще не знают, что этот свист – один из признаков нашей самобытности. <…> Жозефина не поет, а только свистит, да при этом еще, может быть, – мне, по крайней мере, так кажется – почти не выходит за рамки обычного свиста…[320]