Голос и ничего больше

Жозефина просто свистит, она свистит, как это постоянно делают все мыши, хотя и менее законченно по сравнению с остальными: «свист – это язык нашего народа»[321], то есть речь без значения. Однако ее пение завораживает, это не обычный голос, хотя его и невозможно отличить от других при помощи какой-либо положительной черты. Как только она начинает петь – а делает она это в непредвиденных местах и в неожиданное время, посреди улицы, где угодно – тут же образуется толпа и слушает, совершенно зачарованная. Таким образом, самый банальный свист вдруг возведен в особый ранг, вся его власть покоится на месте, которое он занимает, как в лакановском определении сублимации: «возвести объект в достоинство Вещи»[322]. Жозефина может сколько угодно быть убежденной, что ее голос особенный, но он не может быть отличен от какого-либо другого. Рассказ написан в 1924 году, через десять лет после того, как Дюшан выставил свое «Велосипедное колесо» (1913), обычное велосипедное колесо, этот объект искусства загадочным образом походит на любое другое велосипедное колесо. Как написал Жерар Вайцман, Дюшан заново изобретает колесо для ХХ века[323]. Происходит акт чистого creatio ex nihilo или creatio ex nihilo наоборот: колесо, предмет массового производства, не создается из ничего, напротив, оно создает ничто, разрыв, который отделяет его от всех остальных колес, и представляет колесо как чистый объект бытия, лишенный всех своих функций, неожиданно возведенный в ранг странной возвышенности.

Голос Жозефины – продолжение готового изделия в области музыки. Единственное, что она делает, – вводит разрыв, неощутимый раскол, который отделяет ее голос от всех других, оставаясь при этом абсолютно таким же – «этот ничтожный голосок»[324]. Это может начаться где угодно, везде, в любой момент, с каким угодно типом объекта: это искусство реди-мейда, и все готово к употреблению в сфере искусства. Это подобно неожиданному вмешательству трансцендентного в имманентное, при этом трансцендентное остается в самой середине имманентного и внешне ничем не отличается, неощутимое отличие в том, что как раз тождественно. Ее искусство – это искусство минимального разрыва, и раскусить его сложнее всего.

В самом деле, расколоть какой-нибудь орех – не искусство, и потому никто не осмеливается созывать публику, чтобы развлекать ее, щелкая перед ней орехи. Если же кто-то осмеливается на это и задуманное удается, тогда все-таки речь здесь уже не может идти только о щелканье орехов. И если речь идет все-таки о щелканье орехов, то оказывается, что мы просто не замечали этого искусства, поскольку свободно им владеем, и только этот новый щелкунчик открыл для нас его сущность, причем если он в этом случае будет несколько менее успешно щелкать орехи, чем большинство из нас, это может оказаться даже полезным в плане производимого эффекта[325].

Таким образом, неважно, какой голос сможет раскусить эту проблему при условии, что он сможет создать ничто из чего-то. Ее гений заключается в отсутствии какого-либо таланта, что делает ее еще более гениальной. Профессионально состоявшаяся певица никогда не смогла бы совершить подобный подвиг.