Голос из толпы. Дневниковые записи

В Доме книги раскупают портреты Сталина.

Пришел на факультет. Утром там было траурное собрание, было полно студентов. И лишь меня не было – справедливый упрек Нины. Очень справедливый!

На собрании рыдали, падали (две-три девочки) в обморок. У ребят стояли слезы в глазах.

Голос преподавателя Зайцева дрожал (он потом признался: «Я был спокоен, но посмотрел в зал…»).

Утром на факультете, говорят, было что-то ужасное: все слонялись по углам, все были чернее ночи и плакали. Повсюду – пришибленные группы… А комсомольское бюро уже работало: товарищи, в Москву ехать запрещено. Без паники, товарищи!

Когда я пришел на факультет, первый человек, которого я встретил еще в вестибюле, была Нина. Я посмотрел на нее. Не знаю, вспомнился ли мне тот вечер, те 10 часов, когда мы сидели вместе? То ли потому, что это был самый родной мне человек, или по другой причине, но на глаза навернулись слезы. Я быстро прошел мимо, сжимая губы. Ни слова о случившемся, но оно, это слово, везде вокруг. Тошно. Еле удержал слезы. А Нина – ничего, шустрая. Потом – Витька. Сидит, словно пьяный, вид убитый, а глаза влажные, медленные.

Там – Кошкин, Саранцев…

Занятия…

Обстановка в группе никудышная. И не только оттого, что такой день. Саранцев, рассорившись с Вадимом, бродил один по коридору вдали от нас. Короб, Леха, Герваш уехали в Москву.

После занятий мы с Витькой дернули на Московский вокзал. Достали билеты на 6.55 и разъехались по домам, чтобы, поспав часа четыре, завтра утром встретиться на площади.

7‐е, суббота. Ранним утром еду на вокзал. Приехал на площадь Восстания. Запоминающаяся обстановка: утро малолюдное, черное. Над площадью звучат сообщения по радио о преобразованиях. Все сказочно необыкновенно, величественно, торжественно, грозно от ощущения серьезности того, что сейчас происходит в стране и здесь, на площади перед Московским вокзалом. Витька с Ниной не приехали.

Уехал один.

Поезд пришел в столицу в 10 часов вечера.

Я совершенно не знал Москвы. Толпа приехавших вынесла меня с поезда в метро, из метро – на какую-то площадь, запруженную несметным числом людей. Все стояли и как будто чего-то ждали. Что делать? В темени надвигающейся ночи я разглядел двух девушек. Вот оно – спасение. Побоку стеснительность! Знакомлюсь.

Какая это была ночь! Ночь на московских задворках, в «борьбе» с милицией, солдатами и машинами.

Девчата вели меня московскими дворами. Да не просто дворами, а и по крышам сараев. Мы прыгали с одной крыши на другую, пока не оказались рядом с Домом Советов51. Улицу перегородили машины, солдаты. Пока двери Дома Советов были закрыты, солдаты поместили девушек и меня с ними в парадный подъезд большого каменного здания, в котором и сами коротали ночное время. А ранним утром сквозь строй машин пропустили нас почти к самым дверям Дома Советов, где очередь стояла жидкой цепочкой вдоль стены здания.

В 9.10 в воскресенье 8 марта я уехал из Москвы.

Приехал в Ленинград в седьмом часу утра 9 марта, в понедельник (добирался «зайцем» на электричках).

9‐е, понедельник. Сегодня хоронят Сталина, и – не как в тот день, 6 марта – чувствуется: люди скорбят по нему.

Увидела кондукторша пьяного:

– В такой день, когда у всех горе, нализался!

– А я с горя.

Все равно высадила его из трамвая.

Газеты целиком Сталину посвящены, на радио – одна лишь траурная музыка…

А в Ленинграде не как в Москве – весна идет, все тает, на улицах стоят огромные лужи, тепло.

14‐е, суббота. После занятий в университете мы с Ниной приехали в общежитие. Узнал в 24‐й комнате о тяжелой болезни Клемента Готвальда. Вот тебе на: начали выходить из строя руководители нашего мирного лагеря!

Мы с Ниной – на привычном подоконнике.

Около двух часов ночи вдруг услышал траурную музыку – такую, как неделю назад… Готвальд умер, мелькнуло у меня в уме. А потом сорвалось и с языка.

– Не каркай! – оборвала меня Нина и потемнела в лице.

Я и сам не верил, чтоб Готвальд умер именно сейчас, когда мы опять на шестом этаже.

15‐е, воскресенье. Первым, что я услышал сегодня, проснувшись в 18‐й комнате на койке ее отсутствующего хозяина, было то, как Баскаков сказал: «Умер Готвальд». Сердце екнуло, вспомнилось: два часа ночи, траурная музыка. И еще – что и Сталин умер тогда же, когда мы с Ниной сидели на шестом этаже.

А день сегодня впервые по-весеннему солнечный. На Невском (я к 12 часам поехал играть в шахматы с историками) скопище народу. Все, как мухи, выползли на солнце – и ширины тротуаров не хватает. Народ кишмя кишит.

В 12 часов ночи передавали сообщение о 4‐й сессии Верховного Совета. Много нового.

8‐е, среда. После военных занятий пришли на факультет. Сегодня утром умер профессор Копержинский. Ну и год выдался! За два с половиной месяца: Державин, Сталин, Готвальд, Копержинский (наш преподаватель).

Сбор денег на венок. Собрание в славянском кабинете при огромном стечении славистов.

На уличных газетных стендах – снимки, статьи, посвященные Сталину, Готвальду: гроб с телом… Времена!