Голос крови

Ася почти не замечает, как они спускаются по осклизлой лестнице, как вываливаются на покосившееся крылечко и как оказываются на Крутом съезде. Она идет, еле передвигая ноги, словно во сне, и ее не оставляет спасительное ощущение, что все это происходит не с ней. Всего этого просто не может быть! Никогда в жизни ей в бок не упирался пистолет. Зачем?! Конечно, все это ей просто чудится!

И тем не менее все это происходит наяву.

* * *

Светлана была слишком умна и житейски опытна, чтобы дать Алине понять, как больно ранена ею. Она вспомнила уроки своей любимой героини, Джулии Ламберт из сомерсет-моэмовского «Театра», — и отлично сыграла роль снисходительной матроны, однако твердо знала, что больше эта крошка ее порога не переступит. С глаз долой — из сердца вон! А чтобы обратить мысли мужа в противоположном направлении, то есть вернуть их к себе, Светлана стала отчаянно кокетничать с молодым героем-любовником, недавно приехавшим в Театр комедии. Конечно, мальчонка был — загляденье! И ему очень кстати осточертели многочисленные юные девицы, все эти поклонницы, которые или сначала откровенно вешались на шею, а на пороге постели давали стрекача, или все же позволяли себя совратить, но немедленно после совращения требовали жениться, угрожая старшими братьями, мамами и папами, а также дядями и тетями, а иногда даже — дедушками и бабушками. Дважды с трудом избежав насильственного привода в загс, герой-любовник (к слову, его звали Игорек, ну а как иначе?!) сбежал в Нижний Новгород и там сделался очень осторожен с девочками — но распущен с дамами. Взрослая и независимая, искушенная в каждом слове и в каждом шаге Светлана ему страшно нравилась, он был бы весьма не прочь перепихнуться с ней в костюмерной, в цеху, в закулисном «кармане», в машине, в гостиничном номере, в своей квартирке, у нее дома… да где угодно! Но Светлана пока держала оборону, впрочем, изо всех сил стараясь, чтобы поползновения Игорька сделались общеизвестны. А прежде всего — известны Геннадию.

И тут молодой супруг Светланы сделал, как говорится, финт ушами. Точнее сказать, он ничего не сделал. Он совершенно, ну просто в упор ничего не видел и не слышал, а когда — по тайной просьбе Светланы! — ее подружка-гримерша «открыла глаза» Геннадию на непотребное поведение его супруги, он спокойно сказал, что творческому человеку иногда надо почувствовать себя совершенно свободным, чтобы найти новый источник вдохновения. Подружка радостно сообщила эту весть, уверенная, что Светлана обрадуется мужниной индульгенции, однако ту будто обухом по голове огрели, причем весьма весомо! Она отлично поняла смысл этой лживой тирады… Не ей давал Геннадий индульгенцию — он себе ее давал!

Ты делай, что хочешь, со своим мальчиком, а я — со своей девочкой? Очень мило! Ну уж нет!

«Разрешенный к употреблению» Игорек тотчас сделался невыносим, и Светлана дала ему отставку. Однако мальчонка, при всей своей красоте, а может, именно благодаря ей, оказался мстителен и злобен. Он не привык быть брошенным, он привык бросать сам! Новое амплуа пришлось ему очень не по душе! И по театру поползли такие россказни о постельных предпочтениях главного костюмера, что уши повяли даже у самых завзятых сексуальных профессионалов.

Реакция была разная. Кто посмеивался Светлане в лицо, кто вслед. Кто делал ей непристойные предложения, кто писал неприличные стишки на дверях костюмерной, кто перестал с ней общаться. Все теперь разговаривали с ней, как принято выражаться, через губу, и если бы директор театра не лежал сейчас в больнице с неким сомнительным заболеванием, ее, вполне возможно, уволили бы. Словом, все вокруг Светланы кипело — не кипел только Геннадий. Он продолжал толковать о свободе, необходимой ради вдохновения, но от сына Светлана знала, что Геннадий проходу Алине не дает: ни свет ни заря встречает ее у ворот дома и провожает в школу, а когда может, когда спектакли или репетиции позволяют, то и из школы домой провожает. Вячеслав, которому Геннадия совершенно не за что было любить и даже уважать, дважды бил ему морду — надо полагать, и за совращение жены, и за попытки совращения племянницы, — однако отвадить влюбленного режиссера было невозможно.

Геннадий страшно изменился, похудел, стал нервным и дерганым. Раньше-то курил много, а теперь и вовсе не выпускал сигареты изо рта. Почти ничего не ел, но стал пить. Батарея водочных бутылок громоздилась под столами в кухне и комнате, за диваном, на котором он устроил себе постель… отдельную постель! К Светлане он больше не прикасался. Любовь к Алине словно бы отравила его! Чем дальше — тем сильнее он заболевал. Театр почти забросил. И все-таки с женой он был неизменно добродушен, смотрел на нее с жалостью и ласково уговаривал: «Ты не волнуйся, Светочка, ты только не волнуйся!»