Голос пойманной птицы

В стране моей считалось, что женское естество пронизано грехом, что женские голоса способны ввергнуть мужчин в соблазн и отвлечь от раздумий как о небесном, так и о земном. Но когда я листала журналы, открывала томики стихов, я видела, что мужчины во все времена описывали свою любовь и возлюбленных с предельной откровенностью и свободой. Мужчины тысячелетиями сравнивали красоту своих любимых со всем, что им заблагорассудится, выражали самые разные любовные мольбы и призывы, описывали все состояния, в которые ввергала их любовь. И читатели воспринимали это совершенно спокойно. Никто не разражался возмущенными криками. Никто не вопил: «Боже мой, этот поэт потрясает нравственные устои! Покушается на стыдливость и непорочность! Какое падение нравов! То ли дело в дни нашей юности… Мы обречены на муки ада!»

Но я была женщиной, и считалось, что мне пристало сдерживать стоны, подавлять вздохи, рвущиеся из груди. Я же молчать не могла. Я не могла притворяться стыдливой, добродетельной, непорочной. Нет. Я была женщиной, и я не могла говорить мужским голосом, потому что он был мне чужд: это был не мой голос, неискренний, ненастоящий. И дело не только в этом. Я писала как женщина и этим хотела сказать: женщина – человек. Мы, женщины, имеем право дышать, кричать и петь.

* * *

Наконец мне прислали «Грех».

Несколько дней я старалась выходить из дома на базар в то время, когда разносили почту. Я взяла в руки бандероль, почувствовала ее приятную тяжесть и сразу же догадалась, что внутри. Я хотела было занести журнал в дом, чтобы потом прочесть у себя в спальне, но передумала и вышла на улицу. Я спрятала бандероль под блузку и поспешила в сад. Там я села на корточки, прислонилась к дощатой стене курятника, разорвала оберточную бумагу, достала журнал, положила его на колени и стала читать. Кажется, я улыбалась, просматривая страницы. Я жадно искала глазами собственное имя и наконец нашла: «Грех», автор – Форуг Фаррохзад. И ниже примечание от редактора:

В этом выпуске «Мыслителя» мы знакомим вас с отважной молодой поэтессой, Форуг Фаррохзад, матерью и женой. В «Грехе» поэтесса отвергает принятые в нашей стране ограничения и откровенно признается в желаниях, свойственных ее полу. Этим стихотворением Форуг Фаррохзад зарекомендовала себя как голос новой женщины Ирана, представительницы новой, неподцензурной женственности.

У меня тряслись руки. Я перечитала примечание второй, третий раз. «Откровенно признается в желаниях, свойственных ее полу»? «Грех» чувственен, не стану отрицать, но при чем тут откровенность? Я вовсе не собиралась исповедоваться от имени всех женщин! И зачем указывать, что я жена и мать? Чтобы наказать, пристыдить меня за написанное? И тут, словно этого было мало, я увидела такое, от чего похолодела: на соседней странице красовался силуэт обнаженного женского тела. Я перевернула страницу: там, возле другого моего стихотворения, напечатали интервью с Брижит Бардо и ее фотографию в бикини. Актриса стояла, запрокинув голову и приоткрыв блестящие губки.

Через три дня я приехала в Тегеран и накинулась на Насера:

– Зачем ты это сделал? – смаргивая злые слезы, я сунула журнал ему под нос.

Он недоуменно воззрился на меня.

– Мы лишь подчеркнули твою смелость, и только. До тебя ни одна женщина не отваживалась писать так откровенно. Даже вполовину! Разумеется, твое стихотворение не могло не привлечь внимание. Разве ты не понимала, на что идешь, когда согласилась на публикацию?

Я всплеснула руками.

– Если бы я хотела привлечь к себе внимание, то это можно было сделать куда проще!

– Дело ведь не только в том, что ты привлекаешь внимание, – не сдавался Насер. – Это в тебе есть – и тебя в любом случае заметили бы. Примечание редактора и иллюстрации лишь подчеркивают значимость того, что ты современная поэтесса. Вопрос в другом: как ты распорядишься этим вниманием?

Всю следующую неделю я то жалела, что согласилась опубликовать «Грех», то с досадою понимала: Насер имел полное право представить публике мое стихотворение так, как считал нужным. В конце концов я успокоилась на том, что «Грех» – доказательство моих поэтических стараний, а также стремления жить по собственным правилам. Пусть я нетвердо понимаю, кто я и чего хочу, но это стихотворение – в том числе мой отказ смиряться и молчать, и я не жалею, что написала его.