Голоса

«Не люблю я этого дела, но придётся и свой рассказать, уж если пошла писать губерния! — продолжил он беседу. — Тоже видел сегодня целый вагон всякой чуши собачьей. Одно: будто я призван в чужую армию. Или даже уже отслужил, и у меня в военнике запись о том, что проходил службу в армии иностранного государства. Тот ещё кошмар! Чуть не проснулся… Другое: будто я встретился с Сан-Иванычем, настоящим. И не где-нибудь, а в аду. Котлов там нет, и черти — совсем не такие, как на картинках. Чертей-то, признаться, мне и не показали. Ад выглядит как полустанок, или вокзал, или склад с уймой хлама, а сам Гучков на себя уже не очень похож, но как-то понимаю, что это именно он. Просит меня молиться за него. Я отвечаю: какой из меня молитвенник! А он мне, знаете, со слезами: хотя бы какой-нибудь! Знали бы вы, Марк Аркадьевич, как любое слово достигает… И отчество моё назвал, ты подумай! После я сам становлюсь им и начинаю таскать снарядные ящики с клеймом ВПК[126]. Ящиков этих чёртова туча, а мне говорят, что пока все не перетаскаю, мой срок не кончится. И после этого — ещё один сон. Встречаю вас, вашбродь, на фронте в какой-то штабной землянке. Да и не вас, наверное, а того, исторического. И беспокоит меня: есть ли у нашей страны особое оружие? Что сделано для защиты? А вы — или он — мне улыбаетесь и говорите: всё, мол, в порядке. Показываете маленькую медную табличку с тремя кнопками. Это, я соображаю, и есть ядерный чемоданчик, царская версия. Жмёте на самую верхнюю. И в небо летят ракеты! Но не современные, а такие вот, которые только и были до семнадцатого года, вроде ракет для фейерверка. Взрываются и разбрасывают красивые искры. А я думаю с тоской: «Беда! Он ведь способен только запускать салюты! Больше ни на что этот царь не годится! Дитё! Правильно мы решили его сместить и в монастырь упрятать…» Но испытываю к нему почти умиление, как к глупому ребёнку… Не обидно звучит, нет?»

«Господь с вами, Марк Аркадьевич! — едва не рассмеялся я. — Почему мне должно быть обидно? У меня нет этой медной дощечки, и салютов я тоже не запускал».

«Нет, неверно! — возразил Герш. — Вы устроили яркое короткое представление на нашем факультете. А про вашего визави тоже не спешил бы с выводами. Сигнальные ракеты — это не «Искандеры», но они тоже нужны: они освещают путь. Трагедия того нашего государя, предреволюционного, была в том, что от него ждали боевых ракет, а он умел запускать только сигнальные. Он обозначал смыслы и пути, которые были совсем не ко времени: разворот в Азию, интерес к Дальнему Востоку, железная дорога до Романова-на-Мурмане, христианские ценности как святыня и опора для общества… Вот вроде бы и надо ему за эти искорки, хоть они не пришлись к эпохе, сказать спасибо, а не смеяться над молодым крымским прокурором за её якобы «царебожие», правда?»

«Да, это умно! — согласился я. — Сам я над Натальей Владимировной никогда не иронизировал, не думайте. Ну, а из своих сегодняшних снов помню только один. И тоже, смешно сказать, исторический! Хотя как посмотреть… Я должен перенести цесаревича через ручей или горную реку: у него очередное обострение его болезни, он не может ходить. Боюсь повредить ему, но через реку перебраться нужно. В ней — множество водорослей, а на конце этих водорослей растут, простите, глаза, и они смотрят на нашу переправу совершенно бесстыже, видят её совсем не тем, чем она является… Там же, во сне, я понимаю: это — символ: я должен для него сделать что-то, что он сам сделать не может. Чувство большой жалости…»

«А какой это был царевич: наш или Алексей Николаевич?» — вдруг спросила Марта.

«Так ведь и нашего зовут Алексеем Николаевичем! — улыбнулся я ей. — Они в моём сне отчего-то не разделялись, так что затрудняюсь вам ответить…»

«О, государь! — прочувствованно произнесла девушка. — Я ведь тоже, как и вы, очень его люблю. Но я не могу перенести его через этот ручей, и я не представляю, что его ждёт, если он останется на этом берегу. Может быть, монашество. А он даже ни одной девушки не узнал: как жалко! Как я была бесконечно заторможена всё это время! Почему я только в двадцать один год окуклилась? — она коротко спрятала лицо в ладони, напоминая Настю в берёзовой роще намедни. — Простите, я ненадолго выйду, — добавила она, вставая. — И то: скоро прибудем, надо же умыться…»

Снова она нас покинула. Марк как-то неопределённо крякнул, а Борис задумчиво поскрёб ногтём щёку.

«Марта словно пороховая бочка, даже страшно находиться рядом, — заметил он. — И зачем так драматизировать? Царевич живой, здоровый, и совсем ничем не хромает, и в монастырь тоже пока не собирается. Просто есть люди, которым мало интересны девочки… и мальчики тоже, не подумайте! — оговорился он сразу. — Именно аскетического типа, как она верно сказала. Ну, или она просто не в его вкусе».