Голоса

«Дурацкая идея — нам заселяться в один номер, дурацкая изначально! — возмущался я, верней, пробовал возмутиться: не хватало энергии. — Но есть прекрасный выход: я просто перееду в двенадцатый и сделаю им «пролетарское уплотнение», хорошо?»

«Тише, остановитесь, — попросила меня девушка. — Для чего вы мне это всё рассказываете?»

«Что значит «для чего»?» — не понял я.

«Да, для чего?» — она уселась на своей кровати, подвернув ноги под себя, с прямой спиной, в той позе в которой высиживают свои службы буддийские монахи в Японии. — Почему вы думаете, что я испугалась бы того, о чём вы говорите?»

Час от часу не легче…

Марта достала из своего кармана носовой платок, встала и, подойдя к настенному телевизору, принялась протирать его от пыли без всякой надобности.

«Я вас так люблю, — услышал я её очень негромкий голос, — что мне кажется, даже если бы вы меня ударили, я бы этого не заметила».

Вот и она, вслед за Алёшей, пересказывала «Первую любовь» Тургенева, хотя едва ли думала о ней сейчас, да, может быть, и никогда не читала.

Меня что-то кольнуло в груди. Я тяжело, грузно осел на кровать. Прислонился спиной к изголовью. Марта услышав это, обернулась — бросилась ко мне, села рядом. Спросила заботливо, осторожно:

«Сердце?»

Я кивнул, закрыв глаза. И продолжил:

«Нет, не сердце, не физически, то есть. Просто стыд. Я ничем, абсолютно ничем не заслужил такой любви. Никто её не заслужил. Её вообще невозможно заслужить на земле, Марфа».

Марта, которую я назвал Марфой, то ли оговорившись, то ли вполне сознательно, взяла мою руку и медленно, бережно принялась её гладить, будто успокаивая меня, как успокаивают больного ребёнка. Жаль, я хотел использовать эту руку. В обе руки проще спрятать лицо, когда слёзы просятся сами собой.

… Кажется, я заснул тогда: в конце концов, я очень устал, и в поезде накануне спал плохо. Проснулся я уже после захода солнца. Марта дремала, подложив под голову сложенные ладони.

«Я собираюсь в храм», — сказал я ей шёпотом. Она тут же проснулась, села на постели:

«Какой?»

«Ближайший, Трёх Святителей».

«А я как же?»

«А ты стёрла ноги в кровь: куда тебе?»

«Я могу пойти в твоих тапочках…»

Не знаю, с какого момента той субботы мы перешли на «ты». Не было, собственно, никакого особенного момента: просто у неё так сказалось. Ну, и что же? В конце концов, нас никто не слышал, да и пóшло в Великую субботу всерьёз настаивать на этикетных тонкостях. И, кроме прочего, у неё ведь было моё разрешение говорить мне «ты», написанное моей собственной рукой.

«Ну, конечно! — возмутился я этой идее. — В банном халате ещё поди, Марфуша».

«Нет, правда! — она уже, улыбаясь, примерялась к своей мысли всерьёз. — Они очень прилично выглядят, почти как босоножки, никто и не заметит…»

Я только вздохнул…

Что ж, мы собрались и отправились в храм Трёх Святителей. Всё остальное, кроме «тапочек», на девушке было безукоризненным: длинная «православная» юбка и косынка на голове.

В храме мы отстояли бесконечно долгое субботнее повечерие — оно, как вы знаете, и всегда такое долгое в Страстную субботу, оно своими пятнадцатью паремиями воспоминает страдания Христа, поэтому достойно и верующим пострадать хоть немного. Затем началась полунощница, за ней — пасхальная служба.

После второго или третьего возгласа «Христос воскресе!» Марта шепнула мне на ухо:

«Мы можем выйти?»

Я кивнул, и мы поспешили на улицу.

«Душно?» — спросил я с беспокойством.

«Нет, не душно… Мне просто уже достаточно на сегодня. Сердце так бьётся, что больше уже не надо, хватит. Я вернусь одна…»

Разумеется, я не мог отпустить её одну и, невзирая на все протесты, пошёл провожать девушку до гостиницы. Таким образом мы оба в пасхальную ночь остались без причастия. Догматически оно было и верно, пожалуй: мы оба не исповедовались накануне, а без исповеди к причастию подходить дурно, как знает даже ребёнок. Впрочем, нам ведь не в чем было исповедоваться! Оговорился просто так, на всякий случай…

Марта взяла меня за руку, а я не препятствовал: после воскресения Христа, после «Смерть, где твоё жало? Ад, где твоя победа?», после короткого вовращения человека в освобождённое от греха состояние — единожды в году — невозможно возбранить такую малость.

В нескольких метрах от входа в гостиницу Марта остановилась и, отпустив мою руку, стала напротив меня. Её безмолвный взгляд говорил: неужели сейчас всё закончится? И не только это он говорил, конечно: до сих пор с неким трепетом я вспоминаю всю глубину этого взгляда, весь его объём совершенно незаслуженной мной любви.

Я сделал к ней шаг вперёд — она послушно, радостно шагнула навстречу — я её обнял. В конце концов, как говорят британцы, I owed her that much.[144] Мы стояли так верных три минуты. Сердце у неё действительно билось совершенно неистово, это было почти слышно… Я отпустил её наконец — она освободилась с мягким вздохом.