Голоса

Герш, получив в тамбуре поезда последние новости, теперь стыдился мне показаться на глаза, ну, а наш белорус тоже не хотел бросать товарища в трудную минуту, вот почему эти двое действительно, как я и угадал, перебрались в вагон-ресторан и отсиделись там до самого прибытия поезда на конечную станцию. Они даже успели «накатить по сто грамм», и Бориса, непривычного к водке, развезло (впрочем, сейчас он был покаянен и трезв как стёклышко).

Прибыв в город, оба прямиком отправились сюда (лаборатория всё время моего отсутствия так и собиралась у меня на даче; Алёша перед своим паломничеством в монастырь в соседнем городе передал ключ старосте группы). Ну, а спустя всего полчаса и его величество пожаловали…

[7]

— «Я охотно вас прощаю и во второй раз, Шульгин, — объявил я, едва не смеясь (а кое-кто, глядя на несчастного Бориса, смеялся и в голос). — Да, положа руку на сердце, и нечего прощать: вы увидели в этом «отречении» мистерию, жизненно необходимую для работы таинственного механизма русской истории, и не ваша вина, что эта мистерия обернулась фарсом, срежиссированным нашим «Юсуповым»… Только давайте, если можно, попробуем избежать третьего раза, хорошо? Конечно, если следовать вашей теории о повторяемости ритуалов, — прибавил я ради справедливости, — избежать всё равно не удастся: не мы с вами, так другой Шульгин снова положит на стол проект отречения, и другой государь снова его подпишет, и так до скончания веков… Ну-с, дамы и господа, не пора ли нам остановиться на сегодня?

Предложение было принято с энтузиазмом, да и то, часы ведь уже показывали начало шестого. Ада, правда, заявила, что огорчена: она с самого утра дожидалась суда над собой — над своим персонажем то есть, — и вот он снова откладывался! Но мы все убедили её, что такие сложные дела, как суд, лучше всё же совершать с утра, и, в любом случае, на свежую голову.

Студенты прощались и расходились, словно по некоему негласному уговору стремясь поскорей оставить меня и Настю одних. Через пятнадцать минут все они ушли.

«Неужели ты всерьёз предлагаешь сейчас идти в торговый центр и покупать занавески, фужеры и прочую мещанскую дребедень?» — спросил я с сомнением свою невесту.

«Это не мещанская дребедень, а то, что нужно для жизни! — возразила она. — Но нет, не сейчас… Завтра тоже будет время! — прибавила она с коротким смешком. — И послезавтра, и ещё после… Нет… Погуляем немного, если ты не против? Здесь ведь можно пройти к Реке?»

Я кивнул.

Если покинуть территорию садоводческого товарищества с другой, противоположной берёзовой роще стороны, тропинка через луг действительно приведёт вас к Реке. Солнце уже клонилось к закату, когда мы вышли. Настя молчала некоторое время — но неожиданно для меня, может быть, и для себя, начала рассказывать:

«Твои студенты ведь знают не всё: только то, о чём я сама вчера пожаловалась Лизе. Хотя ведь и жаловаться у меня особых оснований не было. Мы, девочки, часто жалуемся, именно для того, чтобы нас было жальче, чтобы мужественные лохматые мужчины брали в руки палеоисторический топор и шли воевать с врагом. Всем это известно, и все постоянно попадаются в эту ловушку. А ведь Иван мне не враг! Или всё же? Вот слушай: он явился ко мне в субботу, чтобы обсудить «рабочие моменты и судьбу проекта» — и причём напросился ко мне домой. Мама была дома как на грех — ну, или к счастью: возможно, её присутствие его сдерживало. Я представила его ничего не понимающей маме — только потом сообразила пояснить, что это студент пришёл на консультацию — и побыстрей закрылась с ним в своей комнате. Меня его нахрапистость даже сначала восхитила, ведь другой мой знакомый, думала я… ну, опустим.

А Иван и дальше не терялся, он сразу перешёл к сути. Суть была в том, что он искренне желал — и сейчас желает, наверное — проекту нового, более эффективного руководителя. Ты, говорил он, — человек монашеского склада. Не могли ведь десять лет в монастыре не наложить на тебя отпечатка, да люди и не уходят в монастырь просто так, если какая-то струна в них не отзывается на всё монастырское. Ты отрешён от мира! Вся отечественная история лично для тебя — один из способов бегства от жизни в её полноте и красочности: говорю так цветисто, потому что припоминаю его собственные слова. Даже этот проект для тебя — способ испытать совершенно безопасный, стерильный эстетический восторг и чувства, близкие к настоящим, но без последствий настоящих чувств: невозможно ведь всерьёз жить жизнью людей, которые уже умерли, принимать их беды очень близко к сердцу, пускать их в свою судьбу так, что их гравитация начинает искажать события личной жизни. Я слушала и понимала, что это — мои собственные слова, что неделю назад подписалась бы под каждым.