Голоса

— Нет, это литературная мистификация, конечно. Хотя… Вообще, в самом слове «мистификация» уже содержится нечто ненадёжное и не отвечающее сути дела. Кутузов в «Войне и мире», к примеру, разговаривает с Андреем Болконским, воображаемым существом, заметьте, если быть столь же дотошным, как мой бывший студент Штейнбреннер. Болконского, каким его увидел Толстой, в отечественной истории нет. Пётр Михайлович Волконский, через «В», был хорошим генералом, отличным штабистом, но, думаю, совсем не тем интересным и загадочным мужчиной, который вскружил голову Наташе. Значит ли это, что весь текст романа, связанный с Кутузовым, является мистификацией? А сам князь Андрей, про которого уже целые поколения школьников написали свои сочинения? Болконского нет, но вот эти сочинения — часть нашей истории. Поэтому чтó на самом деле является правдой?

— Вы меня убедили, — согласился я.

— А я не убеждал! Я сеял сомнения.

— Тогда посеяли их. Так что за стихи?

— Всего шесть строчек. Вот они.

In the midst of this stillness and sorrow,
In these days of distrust

maybe all can be changed-who can tell?
Who can tell what will come
to replace our visions tomorrow
And to judge our past?[10]

— отчётливо продекламировал Андрей Михайлович.

— Чуть странно, что Государь говорил по-английски, вы не находите? — усомнился я.

— Да нет, напротив, для него и его супруги это был язык повседневного общения, не только письменного, но и устного, как об этом свидетельствует Генбури-Уильямс, — возразил Могилёв. — Но я, собственно, не про язык. Один из моих студентов, тогдашних, обратил моё внимание на эти шесть строчек и особенно на третью. Он был убеждён, что всё действительно может ещё поменяться.

— Исторически? — поразился я. — Мы заснём — и проснёмся в Царской России или Советском Союзе?

— Или в так называемом Российском государстве Колчака. Н-нет, не исторически, хотя затрудняюсь сказать, что именно он имел в виду. Мистически, скорее.

— Та область, в которой я чувствую себя совершенно беспомощным, — признался я.

— Да вот и я тоже, — откликнулся Могилёв, — даром что десять лет своей жизни был православным монахом. Но ктó в ней не беспомощен?

[20]

В автобусе по пути домой я написал и отправил моему новому знакомому короткий текст следующего содержания.

Андрей Михайлович, Вы настоящая Шехерезада! Я теперь не усну, пока Вы не скажете, кого выбрала ваша аспирантка.

Уже отправив, я пожалел о своём суетном и не очень важном вопросе. Но ответ не заставил себя долго ждать.

Я не рассказал? Извините. Она прислала мне сообщение тем же вечером, такое забавное, что я его сохранил. Если потерпите минутку, то найду его и перешлю Вам.

Через минуту на мой телефон пришло:

Я буду Её Императорским Величеством Александрой Фёдоровной.

Глава 2

[1]

— Вы не против начать с музыки? — озадачил меня Могилёв, когда я вошёл в его кабинет.

Я подтвердил, что не против, хотя вопрос и застал меня несколько врасплох. Андрей Михайлович, кивнув, нажал на кнопку пульта дистанционного управления от небольшого музыкального центра, который стоял на полке его библиотеки (я в прошлый раз и не обратил на него внимания).

Отчётливые, чистые, несколько отрывистые фортепианные ноты, похожие на падающие жемчужинки. Характерное «мычание» исполнителя на заднем фоне.

— Это Гленн Гульд, — сразу озвучил я свою догадку.

— Да, конечно, Гульд, — откликнулся историк. — Но кто композитор?

— Бах? — неуверенно предположил я, прислушиваясь к этим чистым восходяще-нисходящим, почти математическим линиям. — Э-э-э… Куперен?

Андрей Михайлович поджал губы несколько юмористически, ничего не отвечая. Ещё некоторое время мы продолжили слушать, дождавшись выразительной паузы, такой долгой, что она показалась мне концом произведения.

— Господи, какой Бах? — осенило меня вдруг. — Это же Моцарт, Фантазия ре-минор!

Могилёв негромко удовлетворённо рассмеялся, кивая.

— А ведь так сразу и не скажешь, верно? — заметил он.

— Ещё бы: это насквозь «баховский» Моцарт, — подтвердил я.