Голоса деймонов

Уэллс и его команда задались вопросом, какое влияние на речь детей оказывает то, что они слышат вокруг. Они включили в выборку довольно большое количество семей с детьми в возрасте двух-трех лет, и наблюдали за ними до конца начальной школы. Детям выдали незаметные легкие микрофоны, которые можно было носить под одеждой и которые улавливали не только то, что говорили сами дети, но и то, что говорили родители и другие находящиеся рядом люди. Микрофоны включались через случайные промежутки времени, на девяносто секунд за раз; результаты записывались и расшифровывались, после чего подвергались самому тщательному анализу.

Вкратце ученые открыли вот что: чем больше дети включались в разговоры и болтовню вокруг, тем быстрее и полнее они овладевали любыми языковыми навыками. Среди всего прочего они подметили интереснейший момент: одним из самых богатых и плодотворных опытов для детей явились неограниченные по времени беседы исследовательского типа после того, как им прочитали сказку. В книге «Язык и обучение: интернациональная перспектива» (1985) Уэллс и его коллега Джон Николс пишут: «Некоторые исследователи отметили, насколько сложнее как семантически, так и синтаксически становилась речь в этом контексте. ‹…› Более того, если детям часто читают, это с высокой степенью вероятности позволяет прогнозировать хорошую успеваемость в школе».

Иными словами, можно проверить экспериментальным путем, как дети осваивают разные способы понимания, и выяснить много всего интересного. Но, возвращаясь к Докинзу и его вопросу: если ли такой метод, с помощью которого можно было бы проверить, как на детей влияют сказки?

Времени на такое исследование понадобилось бы гораздо больше, чем на бристольский опыт: оно оказалось бы длиной в целое детство. Есть и еще один важный отличительный момент: для него потребовалась бы контрольная группа. Бристольских ученых интересовало, что происходит естественным образом в жизни ребенка, тогда как в этом гипотетическом эксперименте пришлось бы взять группу детей со свободным доступом к волшебным сказкам, фэнтези и так далее, и другую — без него.

И, увы, пришлось бы вести очень жесткую политику (что само по себе совершенно недопустимо): никакого тайного «Гарри Поттера» под одеялом; никаких детских стишков со всякими фантастическими образами вроде прыгающей через луну коровы. Ученые наблюдали бы за детьми на всем протяжении школы, вплоть до выпускных классов, дабы выяснить одну простую вещь: получили ли те, кого ревностно охраняли от волшебства и магии, заметное преимущество в понимании науки.

Разумеется, никто не будет ставить такой эксперимент. Это было бы форменным насилием над ребенком. Дабы удостовериться, что объект никогда не имел ни малейшего контакта ни с какими сказками, пришлось бы содержать его практически в тюремных условиях. Докинзу это прекрасно известно; он не стал бы настаивать ни на чем неразумном, невозможном или тем паче жестоком. Заявляя, что он хотел бы получить какие-то научные данные, Докинз, я полагаю, готов достаточно широко понимать природу этих самых данных.

Единственный способ понять, что происходит в голове у того, кто прочел сказку или историю, это принять на веру то, что он сам говорит о своем опыте, сравнить с тем, что переживали мы, и посмотреть, есть ли между этими двумя картинами что-то общее. И в вопросе, который интересует Докинза, — а именно в вопросе детской веры в сказки, магию и волшебство, опираться мы можем исключительно на веру и доверие. Данные, которые искал Докинз, это единственный вид данных, который у нас есть, и в большинстве коммуникаций с другими людьми нам его обычно вполне достаточно.

Так верят ли дети тому, что читают в сказках, или нет? А если верят — то как? Вот что я обо всем этом думаю.

Детское чтение больше похоже на игру, чем на что-нибудь еще. «Давай как будто…» Когда мне было лет восемь-девять — наша семья тогда жила в Австралии, мы играли, как будто мы — персонажи фильмов или комиксов, и разыгрывали всякие истории, основанные на приключениях наших героев. Тогда был очень популярен Дэви Крокетт — у каждого мальчишки в западном мире была шапка, как у Дэви Крокетта. Я хорошо понимал, что я — не он, но мне нравилось играть, как будто я делаю всякие вещи, которые Дэви Крокетт делал на экране, — при осаде Аламо, например.

Мы сражались со страстью и умирали с героической помпой. Мое тело делало все, что только может восьмилетнее человеческое тело, чтобы выбежать из-за стены, выпалить из ружья, схватиться за грудь, пошатнуться, рухнуть наземь, медленно, дрожащей рукой вытащить револьвер из кобуры, уложить еще шесть мексиканцев и только потом испустить дух.