Голоса деймонов

Так или иначе, эти два отрывка мне кажутся художественным вымыслом. Первый слишком похож на примитивные дебаты в школьном дискуссионном кружке, а второй исполнен глубокого и трогательного психологического драматизма, но коль скоро евангелисты не удосужились представить хоть какие-нибудь свидетельства или назвать имена очевидцев, я не могу относиться к этому эпизоду иначе, как к вымышленному.

Далее, в самом имени «Иисус Христос» заключена проблема. У меня сложилось впечатление, что Иисус и Христос — это не одно то же. Был человек по имени Иисус, о котором повествуют Евангелия, а был некто иной — Христос, то есть Мессия, который фигурирует главным образом, в Деяниях апостолов. В посланиях Павла термин «Христос» встречается около ста пятидесяти раз, а имя «Иисус» — всего около тридцати. Очевидно, Христос интересовал Павла больше: со времени распятия прошло уже целое поколение, и человек начал уступать место мифу.

Раздумывая над этими проблемами и противоречиями в Евангелиях, я предположил: может, они объясняются тем, что Иисус разрабатывал свое учение, так сказать, на ходу, непосредственно в процессе проповеди, но рядом с ним звучал некий второй голос, «поправлявший» его слова, чтобы придать им больше связности? А если так, то можно ли представить себе, что в Евангелиях на самом деле два главных героя: человек (и не более чем человек) по имени Иисус и некий вымышленный Христос? Эта идея меня заинтриговала. Интересно, получится ли сделать из этого историю?

Само собой, я понимал, что этот второй персонаж, Христос, не может быть Богом. Я не могу писать о том, во что не верю хотя бы на каком-то уровне. Нужно было найти какой-то другой способ ввести его в повествование. При этом хотелось, чтобы этот Христос как можно полнее выражал собой все те изменения, правки и цензуру, которым Церковь, стремящаяся нажиться на смерти Иисуса и его предполагаемом воскресении, впоследствии подвергнет его слова.

С тем, что произошло дальше, сталкивались многие писатели: по мере того, как я писал, и история рождалась у меня под руками, персонаж начал действовать, говорить и думать независимо от моих замыслов. И этот Христос развился в неожиданную для меня сторону: оказалось, что у него есть совесть, что он испытывает соблазны, терзается внутренними противоречиями и идет на компромиссы. И, в конце концов, причиной его поступков становится стремление рассказать историю, вот только он больше не считает, что рассказанная им история будет правдивой: Незнакомец поведал ему, что истина и история — это разные вещи. Истина трансцендентна и вечна, не подвержена превратностям времени и случайности, и задача рассказчика — при необходимости подправлять историю так, чтобы она служила делу это высшей истины. Сам Незнакомец, разумеется, придерживается той позиции, которую выражала бы Церковь, будь она единой и обладай голосом. Если время от времени начинает казаться, что он рассуждает как дьявол, я тут ни при чем.

История, лежащая в основании христианства, ведет к распятию, но им не заканчивается. Крест — яркий и четкий визуальный образ, исполненный драматизма. Во многом именно поэтому он оказался таким удачным символом (великолепный образчик того, что наши современники назвали бы брендингом!), но ни один христианин не станет утверждать, что кульминацией христианской истории стала смерть на кресте. Кульминация — это воскресение. Именно к нему подводят все остальные события.

Что касается воскресения, то во всех четырех Евангелиях оно описано с поразительным тактом и чутьем. Мы не видим самого воскресения; мы наблюдаем только его последствия. Рассказ о мертвом теле, которое внезапно ожило и своими ногами ушло с кладбища, прозвучал бы убого, отвратительно и гротескно. Не в пример лучше звучат все эти путаные и сбивчивые рассказы о том, что случилось наутро после субботы, когда какая-то женщина — или две женщины, или три — пришли в гробницу и увидели, что она опустела. Подобный тип повествования хорошо знаком каждому, кому доводилось работать в суде и выслушивать противоречивые свидетельства очевидцев. Реалистичность этого великолепно выписанного эпизода подводит некоторых христиан к заключению, что сами противоречия в свидетельствах доказывают истинность главного притязания: ведь если бы ученики все это выдумали, разве они не позаботились бы первым делом о том, чтобы рассказы очевидцев совпадали во всех деталях? Лично я полагаю, что со стороны евангелистов это был очень смелый ход — отказаться от связности и единообразия. Столь беспардонная дерзость заслуживает восхищения, но даже такое искусно сработанное правдоподобие не перевешивает абсолютной невероятности того, на что они претендуют.

В историю о воскресении я верю в том же смысле, в котором верю в рассказ о том, как Приам в «Илиаде» приходит в шатер Ахиллеса. Обе истории в равной мере трогательны и убедительны; когда я читаю их, мне кажется, что если бы описываемые события произошли на самом деле, то это случилось бы именно так, как описано.