Голоса деймонов

Авторы романов, особенно романов для детей, часто сталкиваются с такими вопросами. Это довольно-таки удивительно, тем более что после выхода знаменитого эссе Уимсатта и Бердсли «Интенциональное заблуждение» (Sewanee Review, 1946 г.) прошло уже шестьдесят с лишним лет… но в то же время совершенно не удивительно, потому что никакие долгие и страстные дискуссии в среде литературных критиков ни в малейшей степени не влияют на то, как большинство читателей воспринимают большинство книг. Очевидно, что для публики авторское намерение до сих пор имеет значение: чтобы книга доставила читателю удовольствие (или, быть может, облегчила его тревоги и страхи), он считает необходимым понять автора правильно — или, по крайней мере, не вчитать в текст ничего такого, что противоречило бы гипотетическому авторскому намерению. Не так давно я отвечал онлайн на вопросы читателей «Темных начал», и среди этих вопросов попался такой: позволительно ли интерпретировать с религиозных (христианских) позиций текст, который задуман как атеистический?

По-видимому, здесь мы имеем дело с ощущением, что чтение — это своего рода экзамен, который читатель может либо сдать, либо не сдать, в зависимости от того, насколько его интерпретация совпадает с тем, что вкладывал в книгу автор. Это ощущение легко критиковать или даже высмеивать, но оно совершенно искреннее. Оно приходит из того же источника, что и негодование, которое читатель испытывает, когда книга, которую он принимал за правдивые воспоминания об исторических событиях, вдруг оказывается художественным вымыслом, и почти наверняка сродни ярости ребенка, неожиданно узнавшего то, что остальным домочадцам было известно уже долгие годы, — например, что он им неродной. Это желание не попасть впросак, не оказаться в дураках, не выставить себя единственным, кто не в курсе очевидной для прочих истины.

На самом деле это совершенно естественное человеческое чувство. Люди думают, что где-то есть единственно точный и правдивый ответ. Больше всего авторское намерение волнует самых молодых и простодушных читателей. Конечно, у обладателей степени по английской литературе дискуссии об интенциональном заблуждении — и еще доброй дюжине прочих разновидностей заблуждения — уже навязли в зубах. Но можно ли ожидать такой осведомленности от каждого читателя? Это было бы абсурдно. Людям есть чем интересоваться и помимо литературных тонкостей. Но что же нам делать с этой?

Здесь я хотел бы разобраться вот в чем: какую роль в написании книги играет намерение автора и полезно ли читателю знать, каково было это намерение. К несчастью, авторы далеко не всегда правдивы, когда рассказывают о своих намерениях. Во-первых, они могут их не помнить; во-вторых, они могут не хотеть раскрывать свою настоящую подноготную; в-третьих, контекст вопроса часто определяет форму и смысл ответа. Вопросы такого рода любят задавать на литературных фестивалях, где перед писателем стоит задача не столько открыть какую-то глубокую и сложную истину, сколько развлечь аудиторию — и перед лицом этой аудитории наш инстинкт рассказчика выходит на первый план и лепит из горстки полузабытых фактов и щепотки изобретательности последовательный и интересный рассказ — сказку о прошлых намерениях.

Но на самом деле они… Они? Я хотел сказать мы или даже я. Я, мы и они поступаем так со всеми вопросами — и в особенности со старым добрым «откуда вы берете идеи?».

Мы делаем это, потому что так нужно. Один из производственных рисков, с которыми приходится иметь дело современному писателю, — это пресс-туры, и именно для них нам необходимы такие быстрорастворимые истории об историях. Потому что на каждом интервью, в каждом книжном магазине, перед любой аудиторией нам задают одни и те же вопросы — по двадцать, пятьдесят, сто раз, так что из чистого самосохранения мы ставим для себя маленький спектакль с серией безобидных анекдотов, острот, афоризмов и готовых ответов. Одно из следствий этой стратегии «останови-безумие» заключается в том, что аудитория (по большей части состоящая из тех, кто любит читать, но совсем не обязательно интересуется сложностями литературной теории) начинает верить (или укрепляется в уже готовой вере), что на вопрос «что вы хотели сказать, когда писали эту книгу?» существует простой ответ и этот ответ непременно нужно знать для адекватного прочтения.

Здесь, надеюсь, мне уже можно бросить традицию готовых остроумных ответов и сказать чуть больше — или даже все, что я знаю, — о том, какие намерения стояли за одной из моих книг, а именно за «Чучелом и его слугой».