Голоса Памано

– Я не обязана никому давать никаких объяснений. Это тебе не следовало болтать обо всех этих вещах. – Она резко повысила голос: – Потому что никто не должен об этом знать.

– Ты преувеличиваешь. Я знаю множество селений, в которых… ну, в которых идет перераспределение богатств. Сейчас наша очередь обогащаться, настал наш час.

– Ты хочешь сказать, твой час. Но помни и никогда не забывай, что мой час и час моей семьи не прошел. И не пройдет никогда. Он был и будет всегда. И раньше, и теперь, и через сто лет. А ты всего-навсего должен в настоящий момент следить за порядком, я ведь за это тебе плачу. И я уже тысячу раз повторяла тебе, что думать буду я.

– Ну да, как дураку какому-нибудь.

– Завтра я поеду к генералу Юсте и поговорю с ним о тебе.

– Мне считать это угрозой? – застыл он наконец перед сеньорой.

…возможно, было бы нелишним, чтобы вы лично переговорили с генералом Юсте и объяснили ему, что слухи, которые в ближайшее время могут распространиться о моей персоне, не соответствуют действительности; о моей персоне и якобы о моем недостаточном патриотизме, а также о явно вымышленных действиях, будто бы направленных на мое личное обогащение; это обо мне, который отдал всю жизнь служению славному восстанию и славному движению. Эта кампания, которая, судя по всему, скоро начнется, устроена враждебными элементами, завидующими моей горячей и безоговорочной преданности режиму и каудильо с самого первого дня, без каких бы то ни было ограничений и оговорок. Какого хрена…

Дверь открыла Бибиана. Она тут же заметила, что девочка плакала. А Элизенда тут же поняла, что Бибиана заметила следы слез у нее на лице. Она улыбнулась и сказала, что не голодна, сегодня я ужинать не буду. Бибиана ответила хорошо, сеньора, и подумала будь осторожна, Элизенда, девочка моя, мир полон шипов и колючек.

Пусть Бог… Нет: Да хранит Бог ваше превосходительство долгие годы. Написано в Торена-де-Пальярс двад… 26 сентября тысяча девятс… девятьсот сорок четвертого года, Девятого Триумфального года. Подписано и заверено печатью товарищем Вал. Трга. С., алькальдом Т-ны и руководителем местного отделения движения. Да здравствует Франко. Да здравствует национал-синдикалистская революция. Вставай, Испания.

49

Дисковая пила издавала пронзительный, жалящий звук и распространяла удушающую пыль. Тина поздоровалась с Жауме Серральяком, но хирургическая маска, защитные очки, медицинские перчатки и шум электрического скальпеля помешали ему услышать приветствие, и он невозмутимо продолжал стачивать тонкие каменные пластины надгробия, на котором фигурировала надпись «Семья Гальек из Тирвии». Тина дождалась момента, когда пиле уже нечего было обгрызать. Воцарилась блаженная тишина. Серральяк снял маску и очки и только тогда заметил присутствие полненькой женщины, которая несколько дней назад делала здесь фотографии.

– Вы ведь не заказ пришли мне сделать.

– В каком-то смысле да, заказ.

Серральяк снял хирургические перчатки и стал рыться среди лежавших на рабочей скамеечке вещей, пока не наткнулся на сигаретную пачку. Извлек из нее сигарету, закурил, устремил взгляд синих глаз на Тину и замер в ожидании.

– Я хочу отыскать дочь учителя.

– Какого учителя?

– Ориола Фонтельеса.

– А, вы опять об этом.

Серральяк провел ее в свою конторку – аккуратную, уютную комнатку с теплящимся в печурке огнем. Не спрашивая, хочет ли она, поставил на стол два пластиковых стаканчика и наполнил их кофе из кофеварки.

Не могу сказать ему «нет». Но ночью точно не буду спать.

– Вы помните жену учителя?

– Нет. Видите ли, я был ребенком, а они… пробыли здесь совсем недолго.

– Она провела здесь несколько месяцев, а Ориол – немногим больше года.

– Мне неприятно вспоминать об этом человеке. Хотя учителем он был неплохим.

– Он был хорошим человеком.