Голоса Памано

Серральяк сделал глоток кофе и замолчал, пытаясь в тиши воскресить детские воспоминания. Однако в памяти не возникло образа ни хорошего человека, ни плохого. Поэтому он вопросительно взглянул на Тину. И с полным вниманием выслушал ее разъяснения о длинном письме Фонтельеса к его дочери, которое так пока и не дошло до своего адресата. Она добавила, что хотела бы вручить письмо этой дочери, чтобы та узнала правду о своем отце, Ориоле Фонтельесе, который был вовсе не фашистом, а терзаемым страхом и сомнениями маки, который вынужден был выдавать себя за фалангиста, чтобы принести больше пользы делу борьбы с режимом. Пока Серральяк курил свою сигарету, Тина успела вкратце поведать ему о последнем годе жизни Ориола Фонтельеса, наполняя содержанием крохотное тире между двумя датами на могильной плите.

– И почему же об этом так никто и не узнал?

– Потому что он был очень эффективен как маки. И об этом никто не должен был знать.

– А если он все это придумал?

– Ради чего? Что бы это ему дало? Если бы он действительно был фалангистом, зачем было выдумывать вещи, которые могли серьезно навредить ему?

– Чтобы изменить историю. Ну, например, если я выгравирую на надгробии надпись, гласящую, что он герой партизанского сопротивления фашизму, то я изменю историю.

– Это был бы правильный шаг.

– Да, но не соответствующий действительности, потому что я не верю, что рассказанное вами – правда.

Зазвенел телефон, и Серральяк ответил. Это был очень полезный звонок, благодаря которому Тина узнала, что всеми делами заправляет дочь Серральяка, которую зовут Амелия, и что он, после того как недавно овдовел, не желая томиться в одиночестве в опустевшем доме, берет самые сложные заказы, таскается по всем кладбищам комарки, изучая достижения конкурентов, заходит в выложенные плиткой холлы и вестибюли, где, поглаживая каменный пол, строит предположения по поводу происхождения камня и неизбежно с возмущением убеждается, что камень этот уже совсем не тот, что раньше. Кроме того, он занимается перевозкой материала на новом грузовике, который Амелия приобрела три года назад. Еще она узнала, что у Жауме Серральяка есть семилетний внук, которого зовут Пере, как его прадедушку. И что он играет в футбол. Что у него на футболке значится номер четыре. Что в воскресенье он ждет деда, чтобы продемонстрировать ему фотографии матча. Счет три – два, да. Нет, он не забил ни одного гола; ну да, деда, я играю под четвертым номером. Что может быть лучше, чем стать дедом после того, как ты счастливо прожил всю жизнь с любимым человеком. А мне никогда не стать бабушкой; Арнау лишил меня такой возможности, невероятным образом решив посвятить себя монашеской стезе, вместо того чтобы играть под номером четыре. Ну почему жизнь совершает такие идиотские виражи? Где-то в глубине склада рабочий наносил сокрушительные удары молотком по каменной глыбе, и на какое-то мгновение Тине показалось, что мужчина высекает в камне ее мысли, отчего она почувствовала себя совершенно беззащитной. Когда Серральяк закончил телефонный разговор, она вернулась к интересовавшему ее вопросу:

– Так каким он был учителем?

– У меня сохранились о нем очень даже неплохие воспоминания. Видно, учителем он и правда был хорошим. А потом на смену ему приехала ужасная сеньора, ну, эта, нет, не помню, как ее звали. Но я к тому времени уже был в семинарии, и ей не удалось внушить мне ненависть к учебе.

– А вы что, в семинарии учились. В Сеу?

– Да. Это отец меня туда отправил, он был анархистом.

Тина ощутила свою солидарность с этим голубоглазым каменотесом и чуть не сказала ему а я вот совсем не анархистка, но мой сын, не спросив у меня разрешения, превратил меня в мать монаха.

– И много времени вы провели в Сеу?

– Я влюбился.

Тут Тина вспомнила о Мирейе из Лериды, у которой не хватило душевных сил, чтобы выиграть партию у Бога, и она позволила вырвать Арнау из своих объятий. Поэтому она не заметила замешательства, промелькнувшего в синем взоре резчика мрамора.

– Еще кофе?

– Нет, спасибо. – Бессонница, бесконечное ворочание в постели, Жорди, почему ты такое со мной сотворил, кто она, скажи наконец.

– Послушайте, сеньора… – У Серральяка было такое выражение лица, словно он собирался раз и навсегда поставить все точки над «и».

– Меня зовут Тина, и можешь обращаться ко мне на «ты». Если хочешь.

– Тина. Я не верю в то, что ты говоришь; Ориол Фонтельес был мерзким фашистом, об этом в деревне все всегда знали. Они с Таргой были закадычными дружками. С Таргой, которого до сих пор помнят как палача Торены, так что можешь себе представить. И это маки убили его во время карательной операции. Конец истории. Могильная плита. И тэ дэ, и тэ пэ. Почему бы тебе не показать мне фотографии?

– Какие?

– Те, что ты сделала на кладбище. – Неопределенным жестом руки Серральяк обвел свою мастерскую. – Может, они мне послужат для рекламы, если хорошо получились.

– У меня все фотографии хорошо получаются. А что тебе известно о смерти Фонтельеса?

Серральяк бросил взгляд на пачку сигарет, но сдержался и не стал закуривать. Сложил руки на груди.