«Голоса снизу»: дискурсы сельской повседневности

Елена Павловна Голуб, мама (умерла в 1997 году)

Мать моя родом со станицы Полтавской. Бывшая станица Красноармейская. Это рядом со Славинском. Ее отец, Павел Павлович, по рассказам матери, держал хозяйство. Но небольшое. А в основном он был. Раньше были такие дома-читальни. Избы-читальни. И он был избачом. До полночи он сидел при лучине и читал книги. Мать моя была женщина, слабая в воле. Это я сейчас так ее понимаю. Почему? Потому что, когда отец ее бросил, она сразу очень изменилась. Упала. У нее все валилось из рук. А она была отличной дояркой, она ездила в Москву на ВДНХ, ее колхоз посылал. Колхоз «Красный Колос» – сейчас он ЗАО имени Калинина. У нее обычно было больше 600700 трудодней за год. А как отец ушел от нее, у ней начало все из рук валиться. Представь себе, – пять гавриков на шее, а она еще сравнительно молодая. Отец ее бросил. И все пошло наперекосяк. Потом у нее вдруг зоб открылся, на нервной почве. Это сейчас такая болезнь обычная, а тогда она была трудная. Зоб душил ее. И тогда мы были вынуждены заключить договор с отцом, что он возьмет нас временно сюда, в Привольную. А у отца уже другая семья образовалась. Когда у матери все начало валиться из рук, и ей стало все до фени, сыграл свою роль какой-то фактор, который я и не умею назвать. Ну, я сейчас попробую сказать, а ты поймешь. Вот, говорят, что есть зов Родины. Иные говорят, что это все – липа. Но я этому верю. Я, например, родился в Каневской. И чем старше я становлюсь, тем сильнее меня тянет в Каневскую. Вроде рядом, 20 километров, а тянет. Мне кажется, что я бы там раскрутился. Там все-таки райцентр, понимаешь? И вот ее, мать мою, как начало тянуть на родину, в эту станицу Полтавскую! И она вбила себе в голову, что она там должна в старости своей жить. И она туда уехала. И там она и умерла. Сколько раз ее оттуда забирали! И Сережка, и Ванька. Но она опять туда уезжала. Она там была при старшем нашем брате. Она видела, что ее старший сын там раскрутился, разжился. Он там первый кирпичный дом изо всех построил. И она поехала туда. Там ей купили дом. Сложились и купили. Но сложились не мы, не я, а тамошние родичи. Она обосновалась там на хуторке, рядом с старшим братом. И там жила. Одна. Мы ее оттуда неоднократно забирали – и Сережка забирал, и я забирал. Она поживет неделю и опять туда просится. Там она жила, там она умерла, там она и похоронена. Не на хуторе, а в Славинске. Потому что на хуторе нельзя хоронить. Там кругом рисовые чеки – все хутора по край опаханы. Каналами обведены.

В 1955 году меня привезли сюда, в Привольную, к отцу. Мне было семь лет. Я здесь пошел в школу, в первый класс. Вот что вспомнилось мне сейчас из тех времен. Расскажу. Отец мой был тогда в Мариуполе, у сослуживца, и привез оттуда батарейный приемник «Родина». И вот в нашем старом доме, помню, народу набьется, все курят, и этот приемник слушают. Я помню, как по радио слушали похороны Сталина, в марте 1953 года. Никогда этого не забуду. Отец всех спать поразгоняет: «Ложитесь спать, а не то я вам головы пооткручу!» А мы из-под одеяла слушаем. «Говорит Москва!..» Потом, когда судили Берию, в июле 1953, опять старики собирались к приемнику. Баб не было никого! И сидят, курят, тихонько. Я только туда сунусь, мне: «Вон, голову откручу!» Представь себе, – уже его судят, уже он враг народа, а все равно люди боялись. Боялись одного слова «Берия». «Бе-ри-я…» Сейчас я поймаю что-нибудь по приемнику про наших вождей, как их полощут, и думаю: «Что ж мой отец на меня так орал в то время?» А орал он потому, чтобы дети где-нибудь на улице языком не ляпнули, что у Голубов приемник слушают. Таких приемников было один-два на всю станицу. И я все это помню. Помню, как его хоронили. Минуту за минутой – «Дорогой!», «Отец!», «Родной!..»

Ну, вот, приехали мы сюда, и я пошел в школу. И также Ванька и Сережка ходили здесь в школу. Ванька первый бросил школу, Сережка не бросал, семилетку закончил, на целину начал рваться. А у него не вышло это. А мать у нас была такая – она, вернувшись из больницы, вопрос ребром не поставила, чтобы нас забрать назад, к себе, в Каневскую. И жизнь в этом разе у нас сложилась бы по-иному, наверное. Но с ее стороны такой инициативы не последовало. Никакой. А отец не выгонял нас. Он даже гордый был, что, вот, мол, я воспитываю своих детей, я их от матери забрал и так далее. И у него даже появлялся в этом разе случай по поводу и без повода ее оскорбить. И я фактически вырос без родной матери. А та женщина, с которой сошелся отец, она ко мне относилась нормально. Она кормила меня, ухаживала. Вот что я могу сказать о своей матери. Она – фактически мать по документам. Но я ей помогал. Она рядом со старшим братом жила, а я отсюда, из Привольной, ездил к ней «Запорожцем», с пилой «Дружба», – дрова ей попилять. 200 километров! Мать есть мать! Крышу помогали ей перекрывать. Мужа у нее уже не было. Она забрала с собой Петра, меньшего брата. Она руки опустила, и ей все было до фени. Хотя в свои 45 лет она могла бы спокойно выйти замуж. Мужиков в 1953 году было полно. Она не стала устраивать свою частную жизнь, меняя нас на кого-то чужого. Но фактически получилось так, что она и нас от себя оттолкнула. Но мы ей до самой смерти помогали – и деньгами и трудом. И я ее забирал до себя, и Сережа забирал.