Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Был в гетто и юмор. «Не дай Бог, чтобы война продолжалась столько, сколько евреи способны вынести», – вот один из многих примеров шуток на идише, которые записывал для архива Шимон Хубербанд (см. «Фольклор гетто»). Что победит: маниакальное, непреклонное стремление немцев сделать Европу Judenrein, т. е. очищенной от евреев, или же упрямство, с каким евреи цепляются за жизнь?[14] Есть и другая, более мрачная версия этой шутки: «Сколько продлятся невзгоды? Не дай Бог, чтобы невзгоды продлились столько, сколько евреи способны вынести. Потому что, если невзгоды продлятся так долго, кто знает, вынесут ли их евреи?»

В Варшавском гетто сложились три «общины»: официальная (т. н. юденрат), вынужденная выполнять приказы немцев, альтернативная община с собственной системой самопомощи и подпольная община – прибежище политического сопротивления и молодежных движений[15]. Все общины вели свои записи, у всех были разные надежды на будущее. В гетто Лодзи (нем. Лицманштадт) архив собирали легально, под эгидой бюро статистики, и практически с самого начала составляли хронику гетто – сперва по-польски, потом по-польски и по-немецки, а с января 1943 года только по-немецки[16]. Архив «Ойнег Шабес» строился принципиально иначе. Он стал рукой поддержки, которую евреи протянули самим себе, альтернативной сетью социальной помощи в гетто, заклятым врагом юденрата – «оплота еврейской буржуазии», которая с незапамятных времен, утверждал Рингельблюм, эксплуатирует нищих и обездоленных[17]. Почти все летописцы гетто, даже те, кто, как Перец Опочиньский и Иешуа Перле, нашли работу в подразделениях юденрата, сурово его обличали. Уже в том, как они именовали его – по-довоенному, не немецким словом «юденрат», а «кагалом», так на иврите назывался совет еврейской общины, – выражалась моральная оценка.

«При первом же удобном случае от дома № 26 по Гржибовской не оставят камня на камне», – с негодованием писал 2 декабря 1941 года Хаим Каплан, имея в виду канцелярию юденрата,

ставшего источником несправедливости и гнета, притоном грабителей и злодеев. И если бы в наших рядах нашелся пророк, он бы возвысил голос и спросил их:

«Что вы тесните народ Мой?» [Ис. 3:15][18]

И голос его услышали бы от края до края земли. Из пучины наших невзгод мы услышали бы утешение: «Близок час расплаты!» Не вечно им править нами. Они сгинут вместе с нацистами, изрыгнув чужое имущество, которое поглотили.

Но как совместить пророческое обличение Каплана с камео Адама Чернякова в «Хронике одного дня» Лейба Голдина? Блистательный анализ одного дня из жизни Арке, альтер эго Голдина, выстроен вокруг миски супа, которую герой в один и тот же час получает в бесплатной столовой (скорее всего, речь о писательской столовой в доме № 40 по улице Лешно, которой по поручению Еврейского общества взаимопомощи управляла Рахель Ауэрбах[19]). По дороге в столовую Арке подбирает обрывок официального объявления за подписью Адама Чернякова, назначенного 7 октября 1939 года главой варшавского юденрата, – воплощения еврейской власти для абсолютно бесправного населения гетто. Увидев фамилию Чернякова, Арке вновь погружается в грезы, связанные с едой, и обращается в них напрямую к Чернякову: «Вот я и прошу, господин председатель, уж вы похлопочите, чтобы мне каждый день выдавали по куску хлеба. Я знаю, многоуважаемый господин председатель, что у вас масса других забот. Что вам за печаль, если такая мелкая сошка, как я, сыграет в ящик. И все же, господин председатель юденрата…» Здесь вместо пророческого гнева Каплана мы обнаруживаем театр абсурда: интеллигент из гетто в лихорадочных мечтах опускается до того, что умоляет главу юденрата о куске хлеба.

Необычайным разнообразием голосов мы обязаны и уникальному статусу Варшавы как города, куда стекались беженцы. Варшавское гетто стало домом (пусть и тифозным) для 150 000 беженцев, большинство из которых согнали из сотен пригородных местечек, – самого́ средоточия культуры идиша, и Рингельблюм надеялся, что в гетто он найдет почти лабораторные условия для летописи разнообразия и жизнеспособности еврейской общинной жизни в Польше. Эту работу по сохранению голосов штетла он считал величайшим достижением «Ойнег Шабес»[20].