Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Помимо шабата и праздников нерелигиозные евреи писали о культурных достижениях восточноевропейских евреев – на идише, иврите и польском. Перечень вечеров, концертов, кабареточных и театральных представлений в Варшавском гетто[28] пестрит событиями в память таких классиков, как И.-Л. Перец (апрель 1941-го), создатель театра на идише Авром Гольдфаден (май 1941-го), писавший на иврите поэт Хаим Нахман Бялик (июль 1941-го), творивший на идише прозаик Ицше Меир Вайсенберг (сентябрь 1941-го), скончавшийся в гетто польскоязычный поэт Мечислав Браун (февраль 1942-го), а также чествованиями здравствующих деятелей культуры: писавшего на идише поэта и прозаика Аврома Рейзена (март 1942-го), польского актера и драматурга Владислава Лина, жившего в гетто (июль 1942-го). И это не считая бесчисленных благотворительных концертов, которые в афишах значились как «творческие юбилеи»: четверть века на музыкальной ли сцене, на писательском ли поприще (будь то на идише или польском). 13 сентября 1941 года, в третью годовщину смерти И. М. Вайсенберга, Авраам Левин высказывает по этому случаю две противоречащие друг другу, даже, пожалуй, взаимоисключающие мысли. Одна – о необходимости противостоять губительному влиянию гетто, где «правит смерть во всем ее величии, а жизнь еле тлеет под густым слоем пепла», где «сама душа, как человека, так и общины, казалось, умерла от голода, иссохла, притупилась. Остались только потребности тела, которое влачит растительно-физиологическое существование». Другая – о том, что нужно славить «тех творцов, кто приходит к нам словно сами по себе, кто прорастает, точно цветок на невозделанном поле». Обращаясь к присутствующей молодежи, Левин проводит аналогию с цветущей природой: так и еврейское культурное возрождение, подобно ей, даже в узилище гетто «вдруг пробьется из-под земли, точно сокровенный родник»[29]. Памятные торжества в гетто – не просто тоска по утраченному наследию, по прошлому, которое представляется безопасным прибежищем. Каждая лекция, представление или религиозный обряд совершались в настоящем, и, пока настоящее длилось, оно ковало живую, непокорную цепь, связывающую его с прошлым, являло собой надежду на будущее общины, на жизнь в первом лице множественного числа. «Наша цель, – писал Рингельблюм, – заключалась в том, чтобы череда событий в каждом местечке, опыт каждого еврея (а во время этой войны каждый еврей – целый мир) были переданы как можно более просто и точно».

Таким образом, собирая чужие дневники и ведя собственную хронику, Рингельблюм одновременно достигал нескольких целей. Он утверждал неприкосновенность личного субъективного опыта: ведь каждый еврей – это целый мир. И тем самым сохранял последовательность, продолжительность времени гетто, исключительно индивидуальное чувство времени, ежедневный отклик на отчаяние, лишения, голод и болезни – о чем, к слову, редко кто вспоминает в свидетельствах, записанных уже после войны. Рингельблюм выделял и хвалил дневник Хаима Каплана (тот писал на иврите), глубоко сожалея, что Каплан отказался отдать в архив оригинал. По мнению Рингельблюма, именно обыденность опыта Каплана, его относительная изолированность от окружающего мира придают той части его дневника, в которой говорится о гетто, такую значимость. Для самого же Каплана дневник, который он начал вести в 1933-м, был его жизнью, спутником, конфидентом. «Без него я бы окончательно пал духом, – так начинается запись от 13 ноября 1941 года. – В нем я изливаю душевные переживания и чувствую облегчение». Более того, дневник – источник и объект его творчества, «и пусть будущее даст ему заслуженную оценку».

Труднее всего передать (поскольку труднее всего выдержать) изнурительный, ослабляющий, беспощадный голод. Пожалуй, самый совершенный в литературном отношении фрагмент архива «Ойнег Шабес» – «Хроника одного дня» Лейба Голдина. Композиционно хроника разделена на три части: до ежедневной миски супа, во время супа, после супа. Признавая, что из писателей не он первый попытался запечатлеть податливость и эфемерность времени (вспомним хотя бы такой величественный образец, как «Волшебная гора» Томаса Манна), рассказчик у Голдина возмущается невзгодам, выпавшим ему на долю: «Война идет вот уже два года, ты четыре месяца питаешься одним супом, и для тебя эти жалкие месяцы тянутся в тысячи тысяч раз дольше предыдущих двадцати – нет, дольше, чем вся твоя прежняя жизнь». Все вращается вокруг миски супа, которую Арке наливают без двадцати час.

Чтобы читатель как следует прочувствовал вкус этого супа, Голдин приводит многочисленные аналогии между временем прошлым и настоящим. Время до гетто полнилось возможностями: то было время любви и великой литературы, борьбы за лучшую жизнь для народа, даже самоубийств (которые ныне, в 1941-м, представляются роскошью), тогда как во время гетто ужасная пропасть разверзается между интеллектуалом Арке и его брюхом.