Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Это кто с тобой так говорит? В тебе уживаются два человека. Это ложь, Арке. Это поза. Не хвались. Такое раздвоение можно позволить себе, когда ты сыт. Тогда ты вправе утверждать: «Во мне уживаются два человека», и делать трагическую страдальческую мину.

Да, в литературе такое нередко встретишь. Но в наше время? Не городи ерунды: это ты и твое брюхо. Твое брюхо и ты. На девяносто процентов брюхо и лишь на самую малость ты.

Вооружившись всеми доступными литературными и идеологическими доказательствами, Арке решается утверждать, что ни политика, ни культура не способны хоть на минуту унять голод. По мнению Арке, единственная аналогия, подходящая для голодающего гетто – это зверинец. «С каждым днем профили наших детей, наших жен обретают горестный вид лис, динго, кенгуру. Наши стоны похожи на вой шакалов». Однако в тот же день он становится очевидцем хирургической операции, спасшей жизнь ребенка из гетто, и вынужден признать, что звери на такое неспособны.

Но и это еще не последнее слово, поскольку самоуничижительный внутренний монолог Арке идет по кругу: он кончается тем же, с чего начался – обрывками новостей из официальных СМИ (скорее всего, из Gazeta Żydowska, еврейской газеты, выходившей в Кракове под эгидой немецких властей) и неослабным мучительным голодом. И это только август 1941-го: самое худшее впереди.

Самое модное место в Варшавском гетто, знаменитое и престижное кафе «Штука» («Искусство») по адресу улица Лешно, дом № 2[30], предназначалось не для таких, как Арке. Самым популярным представлением 1942 года был «Живой дневник», сатирическое кабаре на польском языке, которое вел любимец публики Владислав Шленгель: он и писал сценарии, и выступал перед зрителями. Удивительная плодовитость Шленгеля сама по себе позволяет составить точное представление о времени в гетто. Стихотворение «Телефон» было написано в первые месяцы существования гетто, но в нем вполне заметна репортерски острая наблюдательность поэта. Лирический герой дежурит у телефона (единственного функционирующего телефона на весь набитый жильцами дом). Глядя на молчащий аппарат, он вспоминает многочисленных знакомых, оставшихся за стенами гетто: поляков-христиан, с которыми он некогда был так близок и которые теперь вряд ли ответят на его звонок. В следующих двадцати строфах стихотворения рассказчик все равно снимает трубку, набирает номер «милой автоответчицы» и вступает с нею в оживленный диалог, вспоминая события предвоенных лет. С одиннадцати двадцати семи до без трех двенадцать, за полчаса реального времени, он вспоминает всё, что видел, слышал, вспоминает ночные пирушки в некогда любимой части города, столь безнадежно далекие от уныло-безлюбой ночи в стенах Варшавского гетто.

Другое дело «Вещи». Написанное сразу же после великой депортации стихотворение стало одним из «стихов-документов», которые, по словам Шленгеля, он писал не для живых, а для мертвых[31]. Скорее всего, в первый раз он прочел его в квартире на Свентоерской, где по-прежнему каждую неделю выступал с «Живым дневником» перед значительно сократившейся и павшей духом публикой. В шести синкопированных строфах стихотворения воссоздано методическое истребление польских евреев. В каждой строфе метонимически описана очередная остановка на скорбном пути – не какого-то одного мученика и не народа в целом, но «табуреток, диванов / узелков, чемоданов», поскольку хозяев выселили и отправили туда, откуда выбраться не так-то просто; к четвертой остановке они отправляются уже «без диванов, роялей / канотье и сандалий / без подушек пуховых / без приборов столовых», и с собой им дозволено взять лишь «чемодан в одни руки», и вот их ведут ровным строем по пять человек в шеренге к узилищу, где их ждет рабский труд, а там и к смерти; позади остаются «в опустевших квартирах / занавески из тюля / пианино, костюмы / сундуки и кастрюли». В конце первых двух строф все эти трофеи достаются «арийцам». Но во втором пришествии «еврейских вещей» они возвращаются величественной процессией materia mnemonica, жаждущей мести, по последнему пути замученных.