Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Эта часть архива была предоставлена теми (а их было немало), кому пришлось поколесить по стране, прежде чем результаты их работы попали к «Ойнег Шабес». Уроженец Лодзи, поэт и драматург Ицхок Каценельсон, писавший на идише и на иврите, прибыл в Варшаву в середине ноября 1939 года. Еще до того, как его приняла к себе община молодежных сионистских движений «Дрор» и «Хехалуц», он занимался с детьми из гетто, в особенности с сиротами, адаптировал для их постановок различные произведения, сочинял сам. Практически все, что он написал в гетто (одноактные и многоактные пьесы, эпические и лирические стихотворения, критические статьи), Каценельсон читал перед публикой: закрытые чтения самых важных своих произведений он устраивал для таких авторитетов, как Рингельблюм и философ-мистик Гилель Цейтлин, или для участников сионистского подполья[21].

Иешуа Перле не чаял вернуться в Варшаву, когда с десятками тысяч других евреев бежал на восток Польши, на территории, присоединенные Советским Союзом согласно пакту Молотова – Риббентропа. В ноябре 1939 года Перле и его сын Лолек с женой Юдитой приехали в Лемберг (Львов). Молодожены устроились инженерами, а Перле-старшего приняли в недавно созданный Союз советских писателей, куда входили и украинцы, и поляки, и евреи. Советская власть осыпала Перле обычными дарами: выступления перед фабричными рабочими, переводы книг на русский язык, поездка в Киев, где его принимали как почетного гостя, выгодные договоры с издательствами – разумеется, при условии предварительной цензуры, на что Перле охотно согласился. Однако, как только немцы оккупировали Восточную Польшу, украинские националисты устроили во Львове и окрестностях масштабный погром, а следом явились и айнзацгруппы. По сравнению с этим кошмаром Варшавское гетто показалось Перле тихой гаванью, и семейство вернулось в родное гнездо на улице Новолипие, а Перле по протекции великодушного Шмуэля Винтера сразу же устроился в юденрат. После работы Перле сочинял комический (или сатирический) роман о жизни гетто под названием «Хлеб нашей скорби», к сожалению, утраченный, в котором вывел и реальных обитателей гетто, например известного шутника Рубинштейна. Рингельблюм попросил Перле написать подробный отчет о советской оккупации Львова[22]. Всеохватность архива «Ойнег Шабес» – не пустые слова. И гетто в целом, и его подпольный архив в частности были истинным киббуц галуйот, то есть воссоединением всех изгнанников Израиля накануне их гибели.

Время в гетто

Рингельблюм настоятельно советовал участникам «Ойнег Шабес» не откладывать, описывать увиденное сразу же. «Каждый месяц приносил кардинальные перемены, перекраивавшие жизнь евреев… Какой огромный скачок от “мастерской”[23] перед депортацией к тому, что было после! – писал он в своем обзоре. – То же можно сказать о контрабанде, о культурной и общественной жизни; даже одевались евреи в разные периоды по-разному. Поэтому “О[йнег] Ш[абес]” старался уловить событие в тот момент, когда оно происходило, поскольку один день был как целое десятилетие прошлой жизни». Именно такие современные событию свидетельства очевидцев позволят историкам будущего хоть как-то осмыслить «время в гетто».

Никто лучше Переца Опочиньского не способен был описать происходящее. До войны Опочиньский не один год проработал репортером, и читатели знали его как летописца варшавской бедности и запустения. В гетто он служил письмоносцем. Работа очень тяжелая, неблагодарная, но благодаря ей Опочиньский слышал живую речь, подхватывал жаргонные словечки, наблюдал за поведением разных типов обитателей гетто, был свидетелем их апатии, лицемерия и беспредельного несчастья. Опочиньский воссоздавал незабываемые сценки из жизни гетто, каждая из которых разворачивалась в определенное время в определенном месте. Так, в одном репортаже он описал 24 часа из жизни контрабандистов, их жен, подельников и клиентов. В другом, пожалуй, самом знаменитом своем произведении, «Дом № 21», он запечатлел радости и горести жителей одного двора в первый год немецкой оккупации.

Время в этом дворе – сила и центробежная, и центростремительная. С одной стороны, дворик – сущий штетл в миниатюре, а комитет жильцов смахивает на новоявленный юденрат. Опочиньский и сам был членом такого комитета и верил, что, невзирая на продажность, корыстные интересы и разобщенность, такие вот комитеты самоуправления выдержат трудные времена под властью нацистов. Как бы ни были жестоки бригады дезинсекторов, перенесшие обработку жильцы посмеивались над собой. Напористая самоуверенная болтушка Перл, царящая в повествовании Опочиньского так же, как царила в своем дворе, – ближайшая родственница словоохотливых героинь Шолом-Алейхема. Перл и ее заклятая врагиня-хозяйка, можно сказать, олицетворяют смекалку и живучесть польских евреев. Находчивые женщины играют в произведениях Опочиньского ту же роль, что и у Шолом-Алейхема: они не в силах противостоять стремительным переменам, однако за то, что считают своим, будут драться не на жизнь, а на смерть.