Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Не то мужчины, неугомонные, нетерпеливые, готовые пробовать что угодно, пусть даже бесполезное, лишь бы новое. «Военный портной и Желеховчанин, – читаем мы, – дожидаясь, пока отремонтируют их квартиры, дни напролет мечтают, как школяры, уехать в Советский Союз, в какой-нибудь крупный город – Москву, Ленинград, Харьков, – где можно купить большую буханку белого хлеба и целую миску риса, а еще рыбу и мясо». Потом они втягивают в свой круг еще одного жильца: «Мастер, изготавливающий трости, Желеховчанин и даже военный портной, хоть и способны заработать себе на хлеб, тянутся к миру за пределами гетто. Им не хватает терпения дожидаться русских, они хотят свободы». Женщины у Опочиньского олицетворяют центростремительную силу военного времени, а мужчины центробежную – принцип, позаимствованный у Шолом-Алейхема, мастера комедии распада. В конце повествования последнее слово остается за военным портным, мужем Перл. Несмотря на все опасности и препоны, он полон решимости уехать в Советский Союз – в одиночку[24].

Можно ли сопротивляться центробежной силе времени в гетто? Можно ли надеяться по справедливости «счислять дни наши» (Пс. 90:12), как говорит Псалмопевец и как вторят ему евреи в шабатней утренней молитве, «чтобы нам приобрести сердце мудрое», когда, цитируя Рингельблюма, «кадры мелькают один за другим, точно на кинопленке», когда сами наши слова радикально меняют значение? Опочиньский, рассуждая о другой стороне в описании жизни дома № 21, имеет в виду бегство за пределы Польши, в предположительно свободный Советский Союз. После организации гетто в ноябре 1940-го другая сторона станет обозначать «арийскую» часть Варшавы, где можно выжить только с фальшивыми документами, безупречным польским выговором, «арийской» внешностью и тугим кошельком.

Меняется и само значение гетто. В воображении народном (если судить по легендам, записанным Хубербандом), в гетто безопаснее, чем среди поляков, но после публичной казни первых восьми евреев за нелегальный переход на другую сторону (17 ноября 1941 года) Каплан отмечает ужас и отчаяние всего населения гетто. В 1940-м самым страшным унижением для варшавских евреев были ненавистные парувки, во время которых в их квартирах травили вшей, а жителей в разгар зимы силком загоняли в бани (по свидетельству Опочиньского). Через два года, в марте 1942-го, Каплан уже пишет о братских могилах на кладбище Генша, где хоронили умерших от голода. А еще через несколько месяцев словарь пополнили новые понятия: умшлагплац, откуда в период великой депортации за полтора месяца вывезли в концлагерь Треблинка почти триста тысяч евреев; засады, которые устраивали на улицах обитателям гетто; принадлежавшие немцам мастерские, где работали те, кто уцелел после великой депортации; номер, который присваивали каждому еврею; нелегальные квартиры, брошенные высланными, где прятались тридцать пять тысяч незарегистрированных евреев; и, наконец, подземные бункеры, которыми пользовались во время восстания и окончательной ликвидации гетто.

И все-таки способ преодолеть центробежную силу времени существует. Нужно стараться – непрестанно, совместно, настойчиво – жить в иной системе летоисчисления, вести принципиально иной календарь – календарь другой культуры[25]. Хроникеры гетто, даже те, кто называл себя неверующими, делали записи о еврейских праздниках, счисляли время по еврейскому календарю вместе с большинством населения гетто, по-прежнему отмечавшим главные праздники и по возможности шабат, – у себя ли дома, во дворе ли, на работе, нелегальной или разрешенной властями[26]. Немцы, в свою очередь, тоже счисляли время по еврейскому календарю и выбирали для казней, надругательств, разрушений наиболее священные дни[27].

В течение пяти самых страшных дней великой депортации, вошедших в историю как «Дос кесл» («Котел»), с 6 по 10 сентября 1942 года, Авраам Левин не открывал дневник. Всем евреям, оставшимся в гетто, приказали покинуть дома и собраться на улицах, прилегающих к умшлагплац. Всех, кто официально не был трудоустроен, отправили в вагонах для скота в Треблинку. Очередную запись Левин сделал лишь в пятницу, 11 сентября, накануне Рош а-Шана: она посвящена сопряжению времени сакрального и времени апокалиптического. «Сегодня канун Рош а-Шана, – пишет он в конце. – Пусть новый год принесет спасение тем, кто остался в живых. Сегодня пятьдесят второй день величайшего и самого страшного убийства в истории. Мы – горстка уцелевших из самой крупной еврейской общины в мире».