Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Таким образом, в Варшавском гетто существовало два диаметрально противоположных понятия времени. Согласно новейшей системе счисления времени, все евреи, «мужчины и женщины, старые и молодые, те, кто живет, страдает, видит и слышит», сами должны стать историками, описывать то, что творится сегодня, чтобы завтра об этом не позабыли. Их задача – передать длительность времени, подвести итог времени – центробежного ли, центростремительного. Но рядом с ними жила и религиозная часть общины, пользовавшаяся древним календарем памятных дат, и члены этой общины стремились следовать указаниям духовных наставников. Один из самых почитаемых проповедников, предчувствуя наступление последних времен, связал страдания людей со скорбью Господней. Во времена великой катастрофы, наставлял он, Бог, который вне времени, погружается в скорбь, и слезы Господни – вернейший знак непреходящего величественного завета.

Время до / Время после

Однажды ночью во двор дома Иешуа Перле явились немцы и велели всем жильцам выйти на улицу. Перле проигнорировал приказ, остался в квартире и уцелел. Как один из выживших, он продолжал писать для подпольного архива, создав, помимо прочего, беспощадную сатиру на тех, кого он называл «избранными из избранных»: на тех тридцать тысяч евреев, кого не затронула великая депортация, но не обошел стороной рабский труд. «4580» (так называется последнее известное произведение Перле) – это Перле собственной персоной, некогда гордый польский еврей, превратившийся в безликий, лишенный истории набор цифр. Его номер был «избран» и зарегистрирован – дьявольское искажение библейского обещания, зловещая карикатура на статистическую эффективность.

«4580» – отчасти размышление о значении имени человека, отчасти завещание и последняя воля, отчасти итог жизни и творческого пути автора, отчасти самообличение. Перле вспоминает свою любимую Сару, которая покончила с собой в 1926 году. Он упоминает о том, как ради своего доброго имени перестал сочинять бульварное чтиво и написал роман «Евреи как евреи», исключительное достижение современной прозы на идише[36]. Он признается: «Но чтобы мне превратиться в номер, пятьдесят три моих года пришлось тыкать ножом до крови. Тыкать ножом, надругаться, глумиться. Чтобы мне превратиться в номер, сперва им пришлось уничтожить мой дом». И в этот темный час его поддерживает одно-единственное произведение, не теряющее актуальности по сей день: не что иное, как «Мальчик Мотл» Шолом-Алейхема, повесть о неунывающем, симпатичном сироте. Обыгрывая любимое присловье Мотла, известное каждому еврейскому читателю: «Мне хорошо – я сирота!», Перле с горечью признается: «Мне хорошо – я номерок!»

Ситуацию, не имеющую аналогов, когда время раскололось на до и после, можно подчеркнуть и иным способом: сменить язык. В первые дни великой депортации Авраам Левин, прежде писавший в гетто дневник на идише, вдруг перешел на иврит. 30 мая 1942 года, в субботу, которую Левин называет «одним из самых тяжких, самых кошмарных дней, какие нам довелось пережить», когда участники «Ойнег Шабес» записывают рассказ адвоката об ужасах, творившихся во Львове, Левин еще ведет дневник на идише. А через три месяца, к 28 августа, когда сотрудники архива записывают свидетельство первого очевидца того, что творится в Треблинке, Левин уже перешел на иврит. Но зачем переходить с одного еврейского языка на другой? Потому что текст на иврите переводит личный опыт на метаисторический план? Позволяет обессмертить написанное? Придает таинственности? Внушает автору ощущение психологической безопасности? Или и то, и другое, и третье, и четвертое? Какова бы ни была причина, смешение языков свидетельствовало о том, что адресат неизвестен. Кому предназначен этот текст? Кто из выживших расшифрует его содержание?

Отклики разделились на два лагеря. Одни считали истребление европейских евреев мрачной кульминацией предшествующих мытарств, другие видели в нем страшное новое начало, некий, еще безымянный, архетип. Для Рахель Ауэрбах, наблюдавшей за происходящим из «арийской» части Варшавы, великая депортация лета 1942 года стала поворотным пунктом. О тех неделях беспримерного ужаса Ауэрбах напомнил случай в варшавском трамвае. Напротив нее сидела полька, католичка, которая, запрокинув голову, разговаривала сама с собой (у нее убили сына). Слыша и видя слезы убитой горем матери, которая плачет прилюдно, точно пьяная или помешанная, пассажирка-еврейка вспоминает другую несчастную, тоже казавшуюся пьяной или помешанной, библейскую Хану в Шило, изливавшую перед Господом скорбь бездетности (1 Сам. 1). Но еврейке, живущей по документам «арийки», опасно плакать при всех. Чем она может помочь? Только сесть и описать увиденное. Обратиться к древнееврейскому траурному обряду, поминальной молитве Изкор.